Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Казик: Я… Кто-я? Кто-я?

(См. статьи выбор и Гинцбург ).

— Зайдман, Малкиэль, биограф, один из тех мастеров искусств (см. статью деятели искусств ), которых Отто начиная с декабря 1939 года отыскивал в Варшавском гетто и собирал у себя в зоосаде (см. статью сердце, возрождение «Сынов сердца» ).

Ученый, добившийся определенной известности благодаря двум первым томам подробной биографии Александра Македонского, которые ему удалось завершить до постигшего его катаклизма. Пожилой человек, неторопливый и деликатный, постукивающий по дорожкам зоосада старыми, но крепкими еще башмаками, которые Отто раздобыл для него, и повсюду таскающий за собой заслуженный, сильно потрепанный кожаный саквояж, испускающий острый запах гнилых фруктов. В саквояже Зайдман хранит свою последнюю научную работу «Основные исторические процессы и события, приведшие к самоубийству часовщика Лейзера Мелинского с Кармелицкой улицы». Труд, над которым, по словам Вассермана, Зайдман «убивался на протяжении целых девяти лет и который хотя и приумножил его славу исследователя, но сделался его проклятием». Вассерман рассказывает об одном досадном столкновении Фрида и Паулы с Зайдманом: в одну из ночей, вернее, в три часа утра биограф постучался в дверь павильона, в котором проживала супружеская пара, и пожелал — со всей присущей ему деликатностью, но и с младенческой настойчивостью — немедленно выразить свой протест против претензий и обвинений в адрес Отто, высказанных доктором нынешним утром, когда оба они стояли под навесом перед клетками попугаев. Малкиэль Зайдман работал поблизости и отлично слышал, как доктор кричал, что так невозможно продолжать содержать зоосад, поскольку Отто, вместо того чтобы заниматься делом, проводит все время в еврейском гетто и притаскивает оттуда в качестве работников отбросы общества: всяких бродяг и психов, необразованных и неразвитых дикарей, бездельников, которые не желают пальцем шевельнуть, чтобы помочь Фриду в его трудах.

Фрид: Ну да, как это нередко бывает у сумасшедших, полностью отключены от действительности, сосредоточены только на самих себе, все как один страшные эгоисты и эгоцентрики и вообще почти не замечают не только нас, но и друг друга. Каждый носится с какой-то безумной идеей, раз и навсегда застрявшей у него в башке. Отто называет это искусством и утверждает, что они творцы и художники! Разумеется, они никоим образом не оправдывают той жратвы, которую Отто предоставляет им здесь задаром. Согласен, нельзя сказать, чтобы они так уж много ели, — в сущности, они и не едят ничего. Цитрин, например, потребляет только овощи и фрукты, потому что видеть не может мяса, Маркус, тот вообще никогда не помнит, что человеку все-таки следует чем-то питаться, а этот несчастный, Гинцбург, он и прежде был дистрофиком, а теперь и подавно почти ничего не берет в рот, ведь после посещения гестапо у него не осталось ни одного зуба! Только Мунин, этот мерзкий, одержимый похотью дикарь, готов сожрать все! Ест за пятерых. Потому что ему требуется много сил — так он объясняет, этот извращенец. А сам Зайдман — ладно, этот кормится вместе с животными, с которыми в тот день работает, лопает из их кормушек. Вместе с птичками клюет зернышки. Такие дела. Нет, объесть они, может, и не слишком нас объели, но уж толку от них наверняка никакого, да и вообще все их поведение… Мой Боже!.. Сами как животные. Без преувеличения. Животные даже лучше их.

Маленький, вечно напуганный биограф целый день переживал обиду и наконец не выдержал: пришел выразить свое возмущение этими несправедливыми и жестокими речами. Особенно потрясло его выражение «необразованные и недоразвитые дикари». Он поднял супругов с постели и битый час донимал Фрида (кипящего от злости) и Паулу (пораженную происходящим) изложением своей теории.

По его словам, уже многие годы назад он пришел к заключению, что его долг как биографа и гражданина составить исчерпывающую и достоверную биографию простого человека. Человека, не сделавшего себе имени ни в какой общественной области и никогда ничем не прославившегося. С тех пор как эта идея завладела его сознанием, он уже не мог заниматься ничем другим. Он был уверен, что подобная биография будет обладать не меньшей ценностью и значимостью, чем предпринятый им труд увековечения деяний и подвигов Александра Македонского, и что на его долю выпала великая честь исполнения подобного замысла, который безусловно принесет ему известность в кругах исследователей и знатоков.

Зайдман: А, пани Фрид!.. Два солидных научных тома я посвятил Македонскому и вначале находил их весьма полезными и занимательными. Очень, очень поучительными. Но, признаться, завершал я свой труд в ужасной тоске. Да, ужасной тоске. Поскольку этот Александр, который единым мановением своей руки сдвигал горы и перемещал народы, передислоцировал, что называется, огромные воинства по поверхности доброй половины земного шара, превратился в моих глазах в некое могучее явление бесчувственной природы, своего рода ураган или землетрясение, и опостылел он моей душе. Да, в то время как писал я о нем, я иногда начинал размышлять, что бы этот Александр сделал мне и мне подобным, попадись я, допустим, ему на глаза или встань у него на пути?.. Вы понимаете? Ах, видно, нельзя мне было предаваться таким мыслям… Я — человек науки, в университете преподавал, но невозможно мне было далее абстрагироваться от того, что происходит в мире, за пределами нашей башни из слоновой кости, хладнокровно взирать на эти ужасные картины! Да, да, представьте, этот Александр начал по-настоящему пугать меня. До такой степени, что третий и последний том уже не смог я завершить. Я сказал самому себе, что из его жизни, этого полководца, не может человек извлечь для себя доброго урока. Нет, один какой-нибудь, допустим, и сможет взять с него пример. Эдакий бесстыжий Гитлер, он сможет! Безусловно сможет! Тьфу! Пардон… Но ведь я хотел писать для простых людей, таких, как я сам. И, прошу прощения, как вы. Для тех, кому бывает страшно. Понимаешь ты, пан Фрид ( примечание редакции: Зайдман, подобно некоторым другим художникам в зоосаду, принимал Фрида за поляка и христианина), ведь большие усилия, даже трагические, требуются ему, человеку, чтобы написать доподлинную биографию другого человека. Почти невозможное это предприятие. Ведь сказать по правде, не знакомы мы по-настоящему ни с одним человеком. Совершенно чужие мы друг другу (см. статью чуждость ). Каждый — свое царство и свое государство, неприступная крепость со своим властелином, и своим божеством, и своим дьяволом, и тысячью тайн и секретов, что даже самому ему открываются по капле. Редкий и вымирающий вид мы все, если позволительно мне воспользоваться научным термином из профессиональной области уважаемого пана Фрида, и каждый — последний представитель рода, что называется, рудимент. Сходство между нами — это не более чем обман зрения, вожделенная мечта души и потребность сердца, плод отчаяния и одиночества… Македонский, безусловно, важен и интересен, но Лейзер Мелинский, замечательный часовщик, тоже. Поверьте!