Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Тут можно открыть еще одну тайну: именно они, эти израильские марки, подсказали Момику идею начать рисовать марки страны Там. В последнее время, благодаря всему, что он услышал от своих стариков о стране Там, он уже составил почти целый альбом. До этого ему приходилось довольствоваться лишь тем, что он знал сам, и это было совсем немного и не особенно интересно — теперь уже молено признаться, что в основном он рисовал своего папу, в точности как на синей марке достоинством в тридцать прутот нарисован Хаим Вейцман, наш первый президент, а маму он нарисовал с голубем мира в руках ( голубь мира — два кулака) и в белом платье, как на марке Еврейских праздников, и Бейлу в виде барона Эдмонда де Ротшильда, потому что она тоже известная благотворительница, с гроздью винограда сбоку, в точности как на настоящей марке, и больше ему нечего было тогда рисовать, но теперь все совершенно изменилось: Момик уже нарисовал множество марок с дедушкой Аншелом Вассерманом в виде доктора Герцля, провозвестника Еврейского государства, на Двадцать третьем сионистском конгрессе, потому что дедушка Аншел тоже пророк и провозвестник, и на коричневой марке он изобразил маленького господина Аарона Маркуса в виде Маймонида с тяжелой цепью на шее и в смешной такой шляпе, и на другой коричневой марке Макса и Морица в виде двух разведчиков Земли Израильской, которые вместе тащат на шесте огромную виноградную гроздь — Гинцбург шагает впереди, голова опущена, и изо рта в маленьком кружке торчат вечные его два слова, а сзади тащится Зайдман, розовенький и вежливый, в правой руке вонючая сумка, и у него изо рта тоже торчат два слова, те же самые, что у Гинцбурга, ведь он всегда делает то же самое, что другой человек, которого он в эту минуту видит перед собой, но самая лучшая идея у Момика возникла для Мунина: на марках Еврейских праздников было изображение белого голубя, красиво парящего в воздухе, и надпись: «Голубь мой в расселине скалы», и Момик просидел целых три дня и нарисовал, может, двадцать таких голубей, пока у него не вышло то, что он хотел, а именно: изображение господина Мунина, летящего по небу в окружении множества других птиц, которые всегда сопровождают его из-за крошек хлеба, и господин Мунин получился в точности как настоящий, со своей черной шляпой и огромным, как картофелина, красным носом, только на рисунке у него были белые, как у голубя, крылья, а у края марки Момик пририсовал крошечную беленькую звездочку и подписал меленько-меленько «счастье», потому что ведь туда Мунин так желает попасть, верно? В его коллекции еще много прекрасных и интересных марок, например Мэрилин Монро с блондинистыми волосами, почти такими же красивыми, как парик Ханы Цитрин, и шлейфом, на котором он написал (Бейла помогла ему перевести): «Мэрилин Монро редт идиш», ведь она обещала учить, но Мэрилин — это просто так, для удовольствия, а главное в коллекции — новые марки страны Там, все местечки и исторические достопримечательности, как, например, старый Клойз (Момик нарисовал его похожим на новый Дворец культуры), и ежегодная ярмарка в Нойштадте, про которую рассказывали, что Илия-пророк собственной персоной посетил ее, переодетый бедным крестьянином, и виселица в городе Плонске, на которой болтается страшный злодей Бобо, и Еврейскую энциклопедию он тоже нарисовал, и даже скрягу Элияху Лейба из Динува, города Ханы Цитрин, того Элияху Лейба, про которого рассказывали, что он от своей скупости не давал жене обедать, и на рисунке можно было прекрасно видеть, как жадина вырезает ножом звезду Давида на каравае хлеба, чтобы быть уверенным, что от него не отрежут, когда его не будет дома, и потом Момик нарисовал еще очень красивую и удачную серию со всеми животными из страны Там. Надо сказать, что тут на него просто с неба свалилась удача, потому что он случайно нашел фигурки всех этих животных за стеклянной дверцей Бейлиного буфета. Тысячу и даже больше раз он был у нее и не понимал, что это такое, и, только когда к ним прибыл дедушка и Момик начал свою борьбу, он вдруг понял, что эти малюсенькие фигурки из цветного стекла — в точности как звери, которые водились когда-то в стране Там, потому что ведь Бейла привезла их Оттуда! В буфете жили голубые газели, и зеленые слоники, и фиолетовые орлы, и даже множество рыб с длинными хрупкими цветными плавниками, и кенгуру, и львы, и все такие крошечные и нежные, совершенно прозрачные, запертые в стекло, и ни в коем случае нельзя дотрагиваться до них, потому что они запросто могут разбиться, и каждый как будто застыл на бегу или на лету, как, впрочем, случается со всеми, кто прибыл Оттуда.

И вот в тот день после обеда Момик успел нарисовать Шаю Вайнтрауба с длинной, как кукурузный початок, головой, сидит себе с наморщенным от избытка мыслей лбом, а сбоку вверху Момик пририсовал ему бутылку вина и мацу, а потом нарисовал мальчика Мотла в виде десантника, как на марке «К десятилетию израильского парашютного спорта», и аккуратно вырезал на этих новых марках зубчики, и приклеил их в свой альбом, поглядел на часы, и увидел, что уже шесть, и сразу включил радио, потому что в шесть бывает «Детский уголок», и там как раз рассказывали про короля Матиуша Первого, Момик слушал, но каждую минуту вскакивал, потому что вспоминал, что позабыл что-то сделать: наточить все карандаши, чтобы были острые, как булавка, расстелить на полу газету и начистить на ней обувь — и свою, и папы, и мамы, пока не заблестит так, чтобы было любо-дорого посмотреть, и еще записать в свою секретную тетрадь «Краеведение» все, что прочел вчера в газете, главное, что две первые лошади на израильской сельскохозяйственной выставке в Бет-Дагане уже понесли и все ожидают потомства, и потом передача окончилась, он выключил радио и взял книгу «Эмиль и сыщики», которую любил читать, во-первых, потому, что она интересная, а во-вторых, потому, что в ней есть пять опечаток, которые он обожает каждый раз находить заново, и тогда он может пойти и проверить, записаны ли они уже в его в тетради, на странице «Опечатки», куда он выписывает все ошибки, которые находит в книгах и в газетах, и не важно, что он прекрасно знает, что записаны. У него набралось их уже почти сто семьдесят, и вот на часах уже шесть тридцать три, Момик идет и ложится в гостиной на диван, под картиной, которую родители получили в подарок от тети Итки и дяди Шимека, это большая картина, написанная маслом, со снегом, и лесом, и рекой, и мостиком, так наверняка выглядят Нойштадт или Динув, в которых его приятели-старики жили когда-то давным-давно, и, если устроиться на диване таким особенным образом, немного согнувшись и скрючившись, можно увидеть, что в верхнем углу между веток дерева появляется личико, или почти личико, ребенка, про которого знает только Момик, и, может быть, это тот самый его сиамский близнец, но нельзя знать наверняка, и Момик смотрит на него сколько нужно, но на самом деле он делает это сегодня не особенно сосредоточенно, потому что у него уже несколько дней очень болит голова, и глаза тоже болят, но ему нельзя быть усталым, потому что главная сегодняшняя война еще вообще не начиналась, и Момик вдруг вспоминает, что вот прошло уже несколько часов с тех пор, как он решил быть писателем, а он еще ничего не написал, как видно, потому, что не нашел ничего такого, о чем можно писать, ведь он ничего не знает ни об опасных преступниках, как в «Эмиле и сыщиках», ни о подводной лодке, как у Жюля Верна, его жизнь такая обыкновенная и скучная, просто мальчик, которому девять лет и три месяца, что можно об этом рассказать? Он посмотрел еще раз на свои большие желтые часы, встал с дивана, еще немного покрутился по квартире, сказал сам себе, так, смехом: голова болит видеть тебя, Товия, как ты тут кряхтишь и крутишься вокруг своих крехцев, — в точности как кто-то говорит кому-то в этом доме, но это почему-то не очень развеселило его. Все-таки, когда он посмотрел на часы в следующий раз, было уже без двадцати одной минуты семь, и тогда он начал транслировать самому себе в голове репортаж последних минут решающего матча, который состоится вскоре в городе Вроцлаве в Польше между нашей национальной сборной и сборной Польши, и позволил полякам вести с разрывом в четыре гола, и за пять минут до финального свистка, когда положение было абсолютно капут, наш тренер Гиола Менди в отчаянье поднимает глаза на трибуны с ревущими от восторга польскими болельщиками, и что он вдруг видит там? Мальчика! Мальчика, на которого достаточно взглянуть один раз, чтобы понять, что это прирожденный игрок, футболист до мозга костей, футболист, который создан, чтобы спасти нашу сборную, — если бы ему в школе хоть один разочек позволили участвовать в игре, он показал бы им тоже, ладно, пусть! Гиола Менди берет перерыв, шепчет что-то судье, судья соглашается, и весь стадион смолкает. Момик медленно-медленно спускается по ступеням и выходит на поле. И сейчас же организует нашу оборону и нападение как полагается, ведь у него имеется опыт в этих делах с тех пор, как он тренировал Алекса Тухнера, и за четыре минуты Момик все переворачивает, как говорится, с головы на ноги, и наша сборная выигрывает со счетом пять четыре — чтобы так оно и было по правде! — и таким образом на часах становится уже без четырнадцати минут семь, ну, уже скоро! — и Момик идет в ванную, и умывается горячей водой, и упирается носом в точности в то место, где в центре зеркала тянется длинная щель, и слышит дождь, который опять идет снаружи, и полицейскую машину, которая тут же начинает предупреждать через рупор, чтобы не превышали скорость, и Момик вдруг вспоминает, что забыл дать дедушке в четыре чай и таблетки против запора и всякой прочей холеры, и ему делается немного совестно из-за этого, все можно сделать с этим дедушкой, а он даже не почувствует, правда, как младенец, и большое счастье, что у Момика доброе сердце, потому что другие дети радовались бы, что дедушка такой дурачок, и подстраивали бы ему всякие пакости. Момик высовывает голову из ванной и слышит, что дедушка начал наконец просыпаться и продолжает разговаривать сам с собой, как обычно, и остается еще девять минут, и Момик вытаскивает изо рта пластину и чистит зубы пастой «Слоновая кость», изготовленной из таких особенных слоников, которых выращивают в поликлинике, и тем временем произносит много всяких слов, в которых есть звук «с», потому что, когда ставят пластину, «с» портится и нужно следить, чтобы он не пропал совсем, и тогда уже наконец стенные часы в гостиной бьют семь, и издали, возможно от Бейлиного дома, можно услышать сигнал «Новостей», сердце Момика колотится сильней, он начинает отсчитывать их шаги от Киоска счастья до дома, но не спеша, совсем медленно, потому что они ведь не могут ходить быстро, и у него начинают чесаться ладони и под коленями тоже, и почти в ту самую секунду, которую он заранее вычислил, снаружи слышится скрип калитки и папин кашель, мгновение спустя дверь открывается, папа и мама входят в квартиру, негромко говорят ему «шалом» и, как были, в пальто, и перчатках, и в сапогах с нейлоновым пакетом на каждом сапоге, останавливаются на пороге и начинают поедать его глазами, и Момик, который чувствует себя так, как будто они и вправду терзают его и рвут на части, стоит тихо и все позволяет им, потому что знает — это именно то, в чем они нуждаются, и тогда из своей комнаты показывается дедушка Аншел, очень смущенный, в широченном свисающем до земли папином пальто поверх пижамы и старых папиных ботинках — правый на левой ноге и левый на правой, — и направляется в таком виде к дверям, чтобы идти на улицу, но папа осторожно задерживает его и говорит, что сейчас нужно ужинать. Папа, он всегда добрый и осторожный со всеми несчастными, даже Макса и Морица он жалеет, но дедушка не понимает, почему его не пускают, и пытается слегка сопротивляться и настаивать, но под конец сдается и позволяет усадить себя за стол, только ни за что не соглашается снять пальто.