Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Найгель:

— Ближе к делу, Вассерман! Машина ждет.

— В этом все и дело, герр Найгель. Кроме этого, и нет ничего. Ничего больше и не осталось… Ты как раз стоял там, а в руке твоей этот самый пистолет. Доченька моя добежала до прилавка и протянула ручонку свою к этой фальшивой шоколадке. И вот… Ну что? Так уж получилось… Понимаешь ты? Выстрелил ты в нее. Это и есть главное. И ничего, кроме этого, герр Найгель.

Найгель бледнеет, потом лицо его озаряется на мгновение каким-то неестественным ослепительным пламенем, как будто взорвалась у него в голове какая-то лампа, будто вспышка магния осветила вдруг всю картину. Колени его дрожат. Он опирается рукой на стол.

Вассерман:

— Теперь, Шлеймеле, только теперь начал страшиться меня. Понял, что тут положено на чашу весов.

Да, Найгель понял и тяжко застонал.

— И все это время ты молчал?

— А что я мог сказать?

Немец двумя руками с силой сжимает свои виски. Губы его болезненно кривятся. Потом он подымает лицо — глаза его покраснели и опухли.

— Поверь мне, Вассерман, — произносит он с трудом, — я люблю детей…

Снаружи доносится призыв рычащего автомобиля.

Примечание редакции: Нам до сих пор трудно решить (см. статью решение ), какую именно машину предоставить в распоряжение Найгеля: мы колеблемся между черным «хорьхом» с откидным верхом и массивным BMW, гордостью Bayerische Motoren Werke. По правде говоря, редакция склоняется к BMW (см. статью выбор ), который действительно символизирует мощь и престиж. Хотя нам лично и не довелось ни разу посидеть в BMW ни в качестве водителя, ни в качестве простого пассажира, но информация, поступающая от производителей в этих роскошных блестящих каталогах, способна вскружить голову даже самому скромному и осторожному редакционному служаке. От одних только описаний и пояснений ты можешь почувствовать, как педаль газа вжимается под твоей ногой и ты под торжествующий (или лучше «величественный»?) визг автомобильных шин срываешься с места и ветром — нет, птицей — несешься!.. Ты больше не жалкий бумагомаратель, ты отчаянный ковбой, припавший к спине дикого благородного скакуна. И все это при наличии самых надежных средств безопасности, гарантированных тебе ответственным (см. статью ответственность ) и солидным производителем. Да, редакция выбирает BMW!

Найгель и Вассерман стояли теперь друг против друга. Бороденка Вассермана топорщилась, глаза метали молнии. Он сказал:

— Иди, поезжай к себе домой, герр Найгель, и перескажи своей супруге мой рассказ. Расскажи ей про Отто, и Мунина, и Зайдмана, и Гинцбурга, и про Хану Цитрин, и Паулу, и Фрида, и Казика. Про всех расскажи ей. О сердцах, начертанных мелом на стволах деревьев. И про войну расскажи, не бойся. Сдается мне, что она поймет. Произнеси в полный голос и с сердечной отвагой, что это рассказ зрелых людей. Даже старых. Очень старых. Древних. Более древних, чем любая партия, или церковь, или движение, или даже страна. Расскажи как следует, с толком, не торопясь, потому что это, герр Найгель, моя память, легенда, мой документ, и я требую от тебя, чтобы ты позаботился о нем и был ему верен, как если бы он был нежным младенцем, дитятей, оставленным на твое попечение. Долгие часы поездки перед тобой отсюда и до того мига, как увидишь лицо любимой своей супруги, и за это время, в автомобиле твоем и в поезде, сможешь твердить мой рассказ, как молитву, снова, и снова, и снова. Чтобы пророс он в твоем сердце, чтобы сумел ты завладеть и ее сердцем, чтобы она поверила, что это в самом деле твое сочинение, которое вынашивал втайне от всех, и что все в нем правда, хотя по виду, так сказать, на первый взгляд, как будто нет в нем ничего настоящего.

Найгель был уже возле двери и держал в руке небольшой чемодан. Вассерман с трудом повернул голову и вдруг как будто увеличился в размере: стал большим диким зверем, одиноким, затравленным, но бесстрашно глядящим в дуло ружья охотника.

— И запомни, герр Найгель: есть только один-единственный способ рассказать эту историю как полагается.

— Как? — спрашивает Найгель беззвучно, и Аншел Вассерман так же еле слышно отвечает:

— Верить в нее.

— грош, грошовая философия .

Так определил Вассерман несколько путаные размышления Найгеля, которым тот предавался в последние дни перед отпуском (см. статью отпуск ). Было удивительно и даже как-то неловко слушать его — человека простого и, в сущности, лишенного элементарного образования, — когда он начинал вдруг плутать и увязать в нелепых и бессодержательных абстрактных рассуждениях. Вассерман усмотрел в этом как раз дополнительное свидетельство своей близкой победы. В тот период Найгель слишком много говорил о Новой эре, которая наступит вслед за периодом войн и крови, в которых погряз теперь мир. Он даже провел неуклюжую параллель между своим сыном и всем миром (!), заявив:

— Когда мой Карл болеет, болезнь всегда оказывается словно бы трамплином в его развитии. В самом деле, он делает громадный скачок в своих успехах после каждой болезни, и я уверен, Вассерман, что вскоре и германская нация сделает этот скачок.

Вассерман:

— То есть ты хочешь сказать, что теперь вы больны?

— Возможно, возможно… Но это неизбежная болезнь. Как детские болезни, которыми суждено переболеть каждому. Природа, естество нашего народа стоят сегодня перед серьезным испытанием. Мы избраны быть теми, кому суждено побороть микробы, пытающиеся ослабить и погубить нас.

— Спасибо. Очень мило с твоей стороны, — пробормотал Вассерман.

В дальнейшем Найгель окончательно запутался в своей лекции о мистических мотивах воли провидения. Предположил, что, возможно, как раз массовое уничтожение определенного вида людей отвечает потребностям мироздания.

— Это как система пищеварения или что-нибудь в этом роде. Организм просто очищает себя от присутствия вредных веществ.

Обоснованием этого утверждения ему послужил совершенно не относящийся к делу аргумент:

— Факт, что весь мир воспринимает это как должное. Такое множество людей не может ошибаться, верно? Я помню, что временами у меня самого возникали сомнения. Это было пять лет назад, в ноябре тридцать восьмого, когда я участвовал в поджоге ваших синагог и магазинов. Там все пылало, все гибло. Мы безумствовали на улицах, убивали без всякого повода и причины и не пытались скрывать наши действия. Я прекрасно помню, что в последующие недели я как будто ожидал чего-то, не знаю, чего именно. Мне казалось, что, может быть, все-таки с неба опустится какая-то рука и накажет нас, по крайней мере, влепит нам пощечину. Но ведь ты не хуже меня знаешь, что ничего не случилось: ни одна церковь, ни католическая, ни протестантская, не произнесла ни слова осуждения. Никто не издал ни звука. Ни один кардинал и ни один епископ во всей Германии, да и за ее пределами, не нацепил на свои одежды звезды Давида, чтобы тем самым выразить свою солидарность с евреями. И вот мы, простые люди, — может, ты мне скажешь, Вассерман, что мы должны были думать? Поэтому я говорю тебе: такова воля Бога и желание природы. Мир готовится к Новой эре.