Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Раздавленный и побитый как собака Хопфлер убирается прочь, и с лица Найгеля мгновенно сползает выражение гнева. Как будто он сдирает его, выражение, как сдирают шкурку с ошпаренной колбаски, и выбрасывает в мусорную корзинку. Разумеется, эти неожиданные метаморфозы в поведении Найгеля еще больше пугают Аншела Вассермана. Он пригибается ниже, так что косточки горбатого затылка торчат теперь, как гребень на спине динозавра. Найгель встает и принимается нервными шагами мерить комнату. Останавливается позади Вассермана, и старик, на мгновение потерявший источник опасности из виду, в тревоге и испуге ищет его позади себя, словно слепой птенец, сердцем уловивший вдруг, как коршун приближается к гнезду.

— Имя! — требует Найгель.

— Аншел Вассерман, ваша честь.

— Возраст!

— Возраст? А… Должно быть… Я полагаю… Около шестидесяти, надо думать. Да, пожалуй что, шестьдесят… Что-нибудь такое…

— К кому ты приписан?

— Приписан?

— Кому ты принадлежишь?

— А… Кайзлеру, коменданту Нижнего лагеря господину Кайзлеру.

— Чем занимаешься?

— Я? Ах да… Ну, чем… Можно так выразиться, ваша милость, что все это время я проживал с дантистами. Ну, этими, которые снимали золотые коронки у покойников. Да. Ну, а сам-то я, в общем, не был дантистом. Хм-м… Да, не был…

Найгель сверлит его раздраженным непонимающим взглядом:

— Не был?

Вассерман, с какой-то странной застенчивостью:

— Не был, ваша честь. Нет, даже не помогал…

— Чем же ты в таком случае был, черт тебя подери?

— Я? Ну, чем уж я там таким особенным был?.. Шайсмайстером я там был, да. Вот так…

Найгель невольно отодвигается от него и брезгливо морщит нос. А дедушка поясняет слабеющим и заплетающимся от страха языком:

— Но господин комендант Кайзлер, по великой милости своей, разрешил мне раз в неделю мыться, да, ваша честь, даже щелок и мыло выдавал мне по великой доброте своей, ей-богу, выдавал, его благородие, то есть господин Кайзлер, да… Чтобы не чувствовались нехорошие запахи.

Немец презрительно усмехается. Вернее, усмехается у него один только рот, глаза остаются совершенно неподвижными и холодными.

— Интересно… Шайсмайстер… Надо же — именно шайсмайстер!.. Именно говночист не способен умереть… Признаться, это нечто такое, о чем мне еще не доводилось слыхивать… Ха, а может, мы тут открыли поразительные, неведомые ранее свойства дерьма?

Все правильно, значит, мой дедушка Аншел действительно был надзирателем за отхожими местами в Нижнем лагере, ответственным за их четкое функционирование. Бейла, да будет память ее благословенна, бывало, говорила про такие вещи: « А ихес, ихус — семейные связи и знатное происхождение».

У Найгеля возникает некий план, но он еще не вполне уверен. Это чувствуется по его голосу.

— А если… Если, например… Мы привяжем тебя к четырем грузовикам… И двинем их в четыре разные стороны…

Маленький печальный еврей недоверчиво покачивает головой и остужает его пыл трезвым предположением:

— Весьма опасаюсь, господин комендант, что в таком случае вы получите на свою голову эти самые четыре грузовика с серьезными повреждениями.

— И в этом, разумеется, никто тут не заинтересован, — произносят они оба одновременно и, будто сговорившись, по-польски.

Удивительной серьезностью отличается этот нелепый диалог. На минуту их взгляды встречаются, и они с интересом изучают друг друга. Как видно, какое-то давнее суеверие, наследие мрачного средневековья, или просто ребяческий страх перед необъяснимым явлением заставляют Найгеля ухватиться за край рукава, украшенного величественной эмблемой человеческого черепа. Я догадываюсь, что так делали в той деревне, где он родился, пытаясь уберечь себя от сглаза и от порчи. Есть такое поверье, что собеседникам грозят неведомые бедствия, если они оба разом произносят одно и то же слово. Но может, немец старается защититься от иной, гораздо худшей опасности — не знаю, о Найгеле я знаю слишком мало. Это ради дедушки Аншела я вошел в Белую комнату. На разгадывание прочих загадок у меня нет сил.

Найгель заносит что-то в свою черную записную книжицу, а Вассерман замечает вдруг, что на столе немца стоит, оборотной стороной к нему, Вассерману, фотография в красивой рамочке.

Он бормочет мне:

— Разумеется, я пустился в догадки, кто это там запечатлен? Что за счастливчик изображен на этом портрете — какая-нибудь ласковая к нему полячка? Или папа-мама его любезные? Или, может, уж не побоимся сказать, сам сиятельный мазила из Линца собственной персоной? Чтобы у Исава имелись дети, такого я, честно признаться, тогда не подумал, ей-богу, не представлял себе, что у него… Чтоб мне так жить…

Теперь — ведь должно же это наконец случиться! — Найгель вдруг припоминает что-то:

— Как ты сказал? Вассерман? Хм-м… Вассерман… — Он листает свою книжицу, и равнодушный взор его задерживается на имени, только что записанном там. — Странно… Как будто знакомая фамилия… Где-то я ее слышал… Определенно слышал… А впрочем, чего там — все вы либо Вассерманы, либо Перельманы, либо Зильберманы! Скажи мне, не бывал ли ты случайно в… Нет, ерунда… Глупости!

Конечно, глупости! Но перед немцем стоит старик, тощее изможденное лицо которого озаряется вдруг радостной улыбкой. Будто пьяная оранжевая луна заглянула внезапно в комнату и осветила ее дивным светом.

Вассерман:

— Понимаешь, Шлеймеле, поскольку он сказал то, что сказал, не удержался я, выпросталась из утробы моей эта дурацкая ухмылка и поползла по устам, как ластящаяся к хозяину кошка. Потому что удивление Исава мне как раз было известно. Правда, именно так, я даже и вопросы предвидел, которые последуют после моего ответа, — ведь люди всегда говорят одно и то же, нет у них свежих, еще не использованных слов, — но, клянусь жизнью, не верил, что возможно такое: чтоб приключилась со мной подобная история и докатилась слава моя аж досюда! С этим…

И медовым голосом, приправленным вдобавок оливковым маслом, объясняет Найгелю с превеликой скромностью, потупив взоры:

— Нет, господин, лицом к лицу не сталкивались мы с вами вовек, но не исключено тем не менее, что все-таки встречались, ей-ей, так. Если дозволено мне будет открыть господину коменданту нечто такое забавное, анекдотец такой, хм-м… Ведь был я когда-то писателем меж народа израильского, то есть сказывал детишкам разные враки и выдумки, сказки всякие сочинял для милых моих ягняток и печатал в журналах, и перекладывали их, случалось, на разные языки, как говорится, переливали из одного сосуда в другой, и даже на чудесный ваш немецкий, который ни с чем не посягну сравнить, ну да, так…

И прибавляет еще кое-что, чего Найгель не может слышать: