Рустам Ибрагимбеков - Сложение волн

Она решилась прервать молчание, когда муж наконец встал с дивана и сел за стол.

— Что за встреча такая важная? Может, на завтра ее перенесем?

— Завтра я занят. Мы уже целый месяц пытаемся встретиться.

— Может, ты вызовешь охрану?

— Неудобно, они только уехали.

— Это их работа.

— Разок обойдусь без охраны.

Она не стала спорить, надеясь, что он сам изменит свое решение.

Но он не изменил.

Белый автофургон с прослушивающей аппаратурой стоял метрах в двадцати от дома. Как только машина с охраной уехала, связист в гражданской одежде лениво приподнялся с потертого кожаного диванчика, щелкнул никелированным тумблером и надел наушники. Из разговора Академика с женой стало понятно, что он повторно охрану не вызовет. Эта важная информация тотчас же была передана дежурному диспетчеру в центральный офис.

До встречи с Академиком оставалось два часа, и можно было провести это время дома, но Главпочтамт был ближе, и там наверняка работал кондиционер. Жара продолжала душить, и переход длиною в несколько кварталов затянулся на полчаса.

На переговорном пункте было малолюдно. Один автомат заклинило, и худая, жилистая женщина со вздувшимися на шее венами яростно била по нему кулаком. Эльдар отошел к самому дальнему аппарату, хотя кондиционер в этом углу не работал.

Аида была дома; разговор, как всегда, получился длинным — ее интересовали все подробности бакинской жизни.

Бедная Аида! Как не хотелось ей уезжать из Баку! Даже после того, как азербайджанцы были изгнаны из Армении, а в ответ ударил страшный бумеранг сумгаитских и бакинских погромов, организованных спецслужбами, она, как и десятки тысяч других армянок — матерей, жен, дочерей, — понимала, что искусственно созданная волна насилия рано или поздно схлынет. И осталась в Баку. И все же что-то заставило ее поменять решение — однажды она вдруг собрала всех друзей, накрыла роскошный стол, спела на прощание свою любимую арию из оперы «Норма», и они все вместе отвезли ее в аэропорт к московскому рейсу…

Эльдар шел к «Голубому Дунаю» пешком, держась теневой стороны улиц.

На пересечении Телефонной и проспекта Ленина он остановился. Новых названий улиц он не знал — Телефонную долго называли улицей 28 апреля в честь какого-то советского праздника, а потом переименовали в 28 мая, отдав дань Демократической республике, просуществовавшей двадцать три месяца в 1918–1920 годах. Эти неполные два года, несомненно, справедливо считаются вершинной точкой истории Азербайджана; но улица, переименованная в честь великих событий спустя пятьдесят лет, стала местом самого большого унижения в его жизни.

Произошло это в 1970 году. Он только что развелся с первой женой, Фаридой, оказавшейся лейтенантом госбезопасности. Примерно тогда же возникло ощущение, что восторженные оценки его способностей, которые он слышал с детства, сильно преувеличены. Окружение из самых выдающихся астрофизиков страны продолжало связывать с ним большие надежды, но он понимал, что вольно или невольно вводит их в заблуждение. Вот тогда-то его потянуло на родину к друзьям; в конце шестидесятых они виделись редко, когда кто-то из них приезжал в Москву за мебелью. Покупку оформляли на его паспорт, и раз в два-три месяца огромные коробки вносили в его однокомнатную квартиру на первом этаже, а через пару недель увозили в Баку.

Чтобы избавиться от этой мебельной чехарды, Эльдар попытался переселиться на четвертый этаж, где освободилась такая же однокомнатная квартира. Но общее собрание жильцов в обмене отказало. Председатель кооператива начал с разъяснения, что при странной фамилии Ага-заде Эльдар — не торговец мебелью, а выдающийся ученый и переселяется на четвертый этаж именно для того, чтобы избавиться от необходимости помогать в приобретении мебели друзьям и родственникам из Баку. Несколько секунд казалось, что доводы председателя восприняты одобрительно. Но сидящий в дальнем углу полупьяный гигант — тренер по баскетболу — потребовал поставить вопрос на голосование. И оказалось, что подавляющее большинство соседей настроено против Эльдара.

На следующий день он уехал в Баку, где не был уже два года. Очень хотелось своими глазами посмотреть на те перемены, которые, по уверениям средств массовой информации, произошли в Баку после того, как в августе 1969 года к власти пришел Гейдар Алиев.

Две недели долгих застолий в домах друзей, ночных выездов на побережье Каспия в рыбные ресторанчики, встреч рассвета за хашной тарелкой кончились тем, что однажды утром он, никому ничего не сказав, двинулся в аэропорт с одним рублем в кармане. (Кто-то убедил его, что наведенный Алиевым порядок коснулся и городского транспорта и теперь можно у касс аэровокзала сесть на маршрутное такси и за рубль доехать до аэропорта.)

Притащив к билетным кассам довольно тяжелый чемодан, он обнаружил, что маршрутных такси здесь как не было в прошлом, так нет и сейчас. Обычные же машины, несмотря на высокий авторитет Алиева, требовали за проезд гораздо больше, чем до начала борьбы с коррупцией.

Переговоры с несколькими водителями закончились безрезультатно, и он покрыл всех матом. Но, к сожалению, переполненный чувством обиды за обманутые народные ожидания, этим не удовлетворился.

— Алиев! Алиев!.. Какой Алиев?! — кричал он, как на многолюдном митинге. — Не Алиев вам нужен, а Кальтенбруннер. Разворовали всю страну, а теперь борцов с коррупцией из себя строите. — Обличение власти продолжалось и после появления трех милиционеров; более всего их возмутило сравнение руководителя республики с каким-то Кальтенбруннером — личностью им не известной и, судя по звучанию фамилии, малопочтенной. Дружно навалившись, они с такой силой прижали его лицом к родной земле, что крики, которые он не прекращал, перешли в невнятное мычание. Потом они вывернули ему руки за спину и сунули в милицейский «газик». В ближайшем вытрезвителе было установлено, что у него сильная степень опьянения, а в расположенном рядом районном суде кудрявоголовая, сильно накрашенная женщина осудила его на десять суток.

Три дня Эльдар подметал улицы города, пока кто-то из прохожих его не узнал. Оставшиеся дни заменили на денежный штраф, но он улетел в Москву с ощущением человека, вернувшегося на родину после изнурительного плена.

Тогда-то он и понял, как привязан к Москве.

Впервые в столицу его двенадцатилетним мальчиком привез отчим. Названия ресторанов, в которых они просиживали во время его командировок, он не запомнил. Зато через много лет, войдя в ресторан «Берлин» (раньше он назывался «Савоем», но потом опять вернулось старое название), он по зеркальному потолку узнал этот зал и вспомнил, как отчим долго договаривался с официантом, чтобы тот вместо советского пива принес немецкое; за большие деньги просьба была исполнена, но из соображений конспирации пиво было из бутылок перелито в запотевший от холода графин.