Рустам Ибрагимбеков - Храм воздуха

На лестнице, у выхода из поликлиники, Юсиф встретил Гулама; поседевший за те три года, что они не виделись, сослуживец его отца торопливо переступал через две ступени и, тяжело дыша, поднимался ему навстречу.

— Второй день ищу тебя, — он перевел дыхание и подал знак, чтобы Юсиф следовал за ним. Юсиф поднял стекло над головой, опасаясь задеть кого-нибудь из тех, кто поднимался по лестнице навстречу.

На улице Гулам таинственно оглянулся и пошел к водяной будке на углу, потом, передумав, резко поменял направление и перешел на другую сторону, под деревья. Здесь он перевел дыхание и тревожным шепотом сообщил, что есть важные новости. Видимо, какие-то основания для столь странного поведения у Гулама были.

— Матери я ничего не сказал, — продолжал он. — И ты не говори. Женщинам серьезные вещи доверять нельзя. Хотя мать твоя, конечно, надежный человек.

— Что случилось? — теряя терпение, спросил Юсиф.

— Мой долг тебе сказать. Я сперва не хотел. Но потом понял, что не имею права… Есть вещи, которые скрыть невозможно. А впрочем, пусть Фируз сам тебе скажет.

— Фируз вернулся? — Юсиф не поверил услышанному. — А срок?!

— Сократили. За хорошую работу. Теперь едет с семьей в Соликамск какой-то… Ещё на три года. Он просил тебя разыскать. Вечером он уезжает. На один день приехал.

— Что-нибудь связанное с отцом? — спросил Юсиф.

— А что ещё? Он у него на руках умер.

— Где Фируз?

— Прячется у родственников. Я покажу.

— Пошли.

— Лучше попозже. Когда соседи лягут. Он в Баку без разрешения приехал… Зачем тебе это стекло?

— Отрезать надо по размеру, чтобы вставить в окошко.

Гулам махнул проезжающему мимо инвалиду на коляске; тот подъехал.

— Алмаз есть? — спросил Гулам. Инвалид освободил руку из деревянной колодки, которой отталкивался от асфальта (она имела специальную прорезь для пальцев), и вытащил из кармана «алмаз».

— Отрезать надо, — строго сказал Гулам и показал на стекло.

— Какой размер? — спросил инвалид.

Юсиф с помощью нитки, прихваченной из дома, отмерил нужную длину и инвалид ловко, одним движением, разрезал стекло на две части.

— Дай ему папиросу, — сказал Гулам Юсифу.

Получив папиросу, инвалид покатил дальше; плохо смазанные подшипники шумели, но подталкиваемая обеими руками самодельная коляска довольно быстро набрала скорость на спуске…

Пока Юсиф вставлял стекло, мать закончила печь лепешки; чуть раньше она приготовила халву.

— Все готово, — сказала она, складывая лепешки в тарелку; в другую тарелку она положила халву. — Прошу тебя, будь с ним поприветливей. Почему он тебе так не нравится, понять не могу! С детства ты его невзлюбил. И рубашку переодень.

Юсиф надел чистую рубашку и белые отцовские туфли, начищенные зубным порошком.

— Он все сделал, чтобы спасти отца, — сказала мать, — даже судье деньги предлагал. Но отец во всем признался. А в таких случаях, говорят, уже ничего не сделаешь. — Она вздохнула. — Наивный человек был твой отец, не мог врать.

— А зачем ему нужно было врать, — сказал Юсиф, — если он себе ни копейки не взял.

— Не знаю, — мать опять вздохнула, — но домой он ничего, кроме зарплаты не приносил. Иногда буханка или полбуханки оставались ему. А там о сотнях килограммов шла речь. Если не больше.

— И он подтвердил?

— Да, — сказала мать, — своими ушами слышала. А кому деньги отдавал, так и не сказал, сколько его ни вынуждали…

— Я пошел, — Юсифу не хотелось слушать такое об отце, даже если это и было правдой.

Сеид-рза жил в многоэтажном доме дореволюционной постройки неподалеку от Баксовета. Лифт поднял Юсифа на четвертый этаж, к свежевыкрашенной двери, на которой висел почтовый ящик с большим замком.

Открыла моя тёща Салтанат и искренне обрадовалась Юсифу, во всяком случае, так она утверждала, рассказывая по моей просьбе о его визите.

Юсиф пристроил тарелки с халвой и лепешками на столике с телефоном, снял туфли; дверь распахнулась, в прихожей появился мой тесть, высокий, дородный Сеид-рза.

— Юсиф, дорогой, где же ты пропадаешь? Я тебя жду, жду… — он обнял Юсифа, прижал к груди. — Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Говорят, ранен был? Ну ничего, до свадьбы всё заживет. Проходи в комнату.

В гостиной, стены которой были завешаны коврами, он усадил Юсифа за стол и попросил жену, вошедшую в комнату вслед за ними, принести чаю.

— Кое-что я о тебе знаю, — сказал он, накладывая Юсифу варенье, — потом все подробно расскажешь. А сперва о деле: где собираешься работать?

— Пока не знаю.

— Есть одно место. Временно. А когда сделаем тебе справку — сядешь за руль, — Сеид-рза был хорошо осведомлен о делах Юсифа. — Все машины на заводе твои. Хочешь отцовскую? Или любую другую. А пока поработаешь на автобазе кладовщиком.

— На какой автобазе?

— Нашего управления.

— Какой из меня кладовщик?

— Справишься. Ты, как и отец твой, скромничаешь… — он умолк ненадолго. — Мать тебе рассказала?

— Да.

— Ничего не могли сделать. — В голосе Сеид-рзы ощущалась неподдельная горечь, — старик почему-то пошел на признание.

Юсиф не мог понять, о каком признании идет речь, в чем должен был признаться его отец? Что за преступление он совершил?

— Ты не знаешь разве?

— А я в это никогда не поверю.

— Сам поверить не мог, — согласился Сеид-рза. — Что поделаешь? Война! Не такое с людьми делала.

— Зачем ему столько хлеба? Может, он людям его раздавал? Голодающим…

— Может быть… не знаю. Все были поражены. Честнейший человек. Я пытался вытащить его. Нашел людей. Но он во всем признался и собственноручно подписался. Мать твоя слышала на суде. Мы были потрясены… А как ты? Что у тебя произошло? Воевал как герой — полно орденов?

— Медалей, — уточнил Юсиф.

— Медали тоже неплохая вещь. А почему дезертировал?

— Я не дезертировал, — возразил Юсиф, — а домой поехал, когда война кончилась.

Сеид-рза рассмеялся.

— Слышал, слышал. Ну и правильно: что в окопах сидеть без дела. И сколько тебе дали?

— Два года. Но потом помилование пришло.

— Кто же тебя выручил?

— Не знаю.

— Кто-то просил за тебя, если помиловали. Так просто такие вещи не делаются. Ты чай пей, остывает.

— Спасибо.

— Значит с тобой мы решили. А я, честно говоря, уже обижаться начал. Жду, жду, а ты не приходишь. Мы же близкие люди, с отцом твоим росли вместе.

— Я знаю, — Юсиф отпил глоток чаю и встал…

Моя жена часто рассказывала мне и детям об отзывчивости своего отца; после поездки в Кисловодск самым ярким примером необыкновенной доброты Сеид-рзы стала бескорыстная помощь, оказанная Юсифу, который за сделанное ему добро отплатил черной неблагодарностью. В конце девяностых, когда жизнь нашего старшего мальчика оказалась в зависимости от того, поможет или не поможет нам сын Юсифа, и мы ждали ответа на письмо моего отца как приговора судьбы, она изводила нас упреками, что в этом письме не был упомянут важнейший, по её мнению, довод: в самое тяжелое для Юсифа время не кто иной, как её отец дал огромную сумму на приобретение дома, без которого Юсифу не удалось бы увезти Гюлю в Кисловодск. По логике моей жены, самим своим появлением на этот свет сын Юсифа и Гюли был обязан её отцу, Сеид-рзе…