Николай Веревочкин - Место сбора при землетрясении

Кот запрыгнул на стол и опрокинул пузырек с тушью.

С недоумением посмотрел он, как черная, густая жидкость растекается по рисунку, капает со стола на пол, и сказал в восхищении:

— Вау!

Нормальный человек взял бы скотину за шкирку и выбросил вон за дверь. Но Дмитрий Дрема не был нормальным человеком. Он, увы, был человеком воспитанным.

— Что ты наделал, морда твоя серая, — сказал он грустно, но дружелюбно, — два часа коту под хвост.

Поставил на место пузырек, подложил под черную капель газету. И понес кота, брезгливо трясущего испачканной лапой, в ванную.

Кот весь состоял из вредных привычек. Воду пил только текущей из крана. Ел исключительно с рук. Спал на хозяйской подушке. Драл мягкую мебель. Испражнялся исключительно на «Ковчег новостей», с которыми имел честь сотрудничать хозяин. И вообще считал себя самой важной персоной на планете. Никого не боялся, кроме старого черного зонта. К Дреме он относился снисходительно, как к слуге.

Звали кота Олигарх.

Справедливости ради следует отметить, что Олигарх имел одно положительное качество: он был кастрирован. Но в этом не было его заслуги. И когда чужие коты начинали орать под окнами, Дрема с благодарностью вспоминал бывшую жену.

Вымыв и насухо вытерев лапы Олигарху, Дрема вернулся к столу. Навел порядок и долго в унынии смотрел на испорченную карикатуру.

Ничего страшного. Наоборот! Пусть высохнет. Белым по черному прорисовать контуры, частично залитые тушью. «Чижиком». Подрисовать опрокинутый пузырек. Очень даже занятно получится, контрастно, по теме. Придется брать Олигарха в соавторы.

Зазвонил телефон.

Картавый человек, энергично напирая на «р», спросил, не представляясь:

— Как здоровье, старик?

— Здоровье? А что это такое?

— Здоровье — повод начать разговор. Почувствовал, старик, стихию? Опять бала на три тряхнуло.

Город трясло довольно часто. Но хотя Дрема и жил на девятом этаже, подземных толчков он не ощущал. Если землетрясение происходило ночью, оно заставало его в стадии глубокого сна. Днем же он либо дремал в ожидании озарения, либо трясся по тропе на велосипеде, либо кружил над горами на белом крыле параплана. Они как-то не стыковались — Дрема и движение континентальных плит. Каждый жил сам по себе.

— Ну, уж и тряхнуло, — не поверил Дрема. — У меня под окнами, Георгий Иванович, трамвайная линия. Через каждые пять минут три бала. Я привык. Такие пустяки не замечаю.

— А меня, представь, старик, толчок всегда на толчке застает. Я уже в туалет лишний раз боюсь сходить. Толчок на толчке. Представляешь? А? Да, что я тебе звоню. Слушай в трубку. Мне срочно нужен художник. Возьмешься за месяц нарисовать сто дружеских шаржей? Очень дружеских. Возьмешься? О чем так громко молчишь?

— Прислушиваюсь к ощущениям, Георгий Иванович. Что-то не чувствую вдохновения.

— За рисунок пятнадцать долларов. Можно торговаться до двадцати. Появилось вдохновение? Появилось? Хорошая халтура подвернулась, старик. Грех терять такую халтуру. Когда я тебе предлагал плохую халтуру? Понимаешь, Женская партия заказала к выборам сто выдающихся женщин. Мои строчки, фото Сундукевича и твои шаржи…

— Женщины! — в ужасе вскричал Дрема. — Что Вы, что Вы, Георгий Иванович! Разве я похож на самоубийцу?

— А что такое? — испугался картавый человек. — Не любишь феминисток?

— Люблю. Но дело не в этом. Я вообще принципиально не рисую шаржи на женщин. Был опыт. Зарекся. Еще бы одна, две, а то сто. Нет, Георгий Иванович, даже за миллион не соглашусь.

— За миллион согласился бы, — не поверил голос и пристыдил, — ну что за предрассудки, старик? Я за тебя, как за последнюю соломинку хватался. Подвел ты меня, старик, подвел.

Сказавши нет, нужно было твердо придерживаться этой позиции и, вежливо попрощавшись, положить трубку. Но Дрема на беду свою был человеком сопереживающим, входящим в положение.

— Хорошо, Георгий Иванович, завтра я в «Таракане» буду, поговорю с Леней Сербичем. Может быть, он возьмется.

— Поговори, старик, поговори. Я очень надеюсь на твою помощь. Ты моя последняя надежда.

И, не прощаясь, положил трубку.

За окном раскачивался на ветке и беззвучно раскрывал клюв знакомый воробей, похожий на Анатолия Васильевича Луначарского. Он глумился над Олигархом, крадущимся по подоконнику.

Даже самый страшный кот смешон за двойным стеклом.

Человек смотрел на веселого воробья и думал, улыбаясь, что в этом миллионном городе этот серенький задира и он, Дрема, наверное, самые счастливые существа.

Вот уже пять лет карикатурист Дрема Гулливером жил в воображаемой стране маленьких, энергичных и очень серьезных людей, повадками похожих на кота Олигарха. Эти важные люди решали важные проблемы, а он праздным зевакой, склонившимся над муравьиной кучей, зарисовывал эти важные события в блокнот.

Занятие это доставляло массу удовольствия и худо-бедно кормило.

Люди маленькой воображаемой страны забавляли и умиляли Дрему.

Хотя в последнее время сам Дрема сердил и напрягал этих маленьких серьезных людей.

Новый ответственный секретарь Прямоносов был лишен чувства юмора и часто выводил Дрему из себя своей непроходимой серьезностью. Прямоносов относился к карикатуре как к пятну на газетной полосе и требовал к тому же, чтобы Дрема точно иллюстрировал содержание статей.

— Димон, пятнышко нужно, а то полоса совсем слепая. Простыня на всю полосу.

Дрема мрачнел и, сдерживая кипение души, объяснял, что карикатура — это самостоятельный жанр, вид искусства, между прочим, действительно интеллектуального, а не бесплатное приложение к строчкам. К тому же она по определению, как минимум, должна быть смешна. Прямоносов, соглашаясь, кивал бугристой лысиной, но тут же давал указания:

— Вот так вот нарисуй солнце. Из-за облачка выглядывает, улыбается. А вот так вот — завод. И дым погуще. Здесь вот много-много людей. А отсюда — железная дорога. И паровоз. А вдалеке деревня и стадо коров…

— Вот и рисуйте сами, — багровея, отвечал Дрема, — а я по чужим темам не рисую.

Он уже совсем собрался уходить из газеты, но вмешался редактор. Просматривая на одной из планерок гонорарную ведомость, он спросил ответсека:

— Самсоныч, а сколько ты начисляешь за карикатуру?

И был крайне удивлен, выяснив, что Прямоносов платит за карикатуру по количеству строк занимаемой ею на газетной площади.

У редактора чувство юмора было. Он внимательно, с долей сострадания посмотрел на ответсекретаря и сказал, что отныне одобрять и отвергать карикатуры будет лично он.