Ба Цзинь - Избранное

В аэропорту мы пробыли очень недолго, молоденький переводчик не читал эссе Иноуэ, не мог четко передать мою мысль. Иноуэ так ответил: «Я написал, что Лао Шэ выбросился из окна, обхватив чайник». Возможно, конечно, Иноуэ имел в виду, что Лао Шэ вовсе не хотел гибели красоты, но в оригинале эссе тем не менее заканчивается словами: «Чайник разбился, человек погиб». Чайник все же был разбит.

Гостей пригласили на посадку в самолет, и мы не могли продолжить разговор, но меня поразило волнение, с каким Иноуэ сказал шедшей рядом с ним госпоже Сато: «Господин Ба Цзинь читал „Чайник“». Я тогда не понял, почему Иноуэ придает такое большое значение тому, что я прочел его эссе, и почему он сообщил об этом своей попутчице как о чем-то очень важном. Но потом, когда я прочел эссе Мидзиками Цутому «Сверчок в банке» (1967) и получивший премию рассказ Хираки Такакэн «Погиб, защищая честь», мне стало ясно, что наши японские друзья, писатели Японии, видели в гибели Лао Шэ гораздо большую трагедию, чем мы, сильнее, чем мы, скорбели об этой великой утрате. В Китае лишь в последние два года появились статьи, посвященные памяти Лао Шэ.

Очерк Иноуэ был написан в декабре 1970 года. Тогда гибель Лао Шэ изображалась у нас как результат «критики и борьбы против реакционного авторитета». Церемонию захоронения праха Лао Шэ, признанного наконец невиновным и реабилитированного, совершили только в июле 1978 года. Но праха-то в урне не было. Даже в первой половине 1974 года никто еще не осмеливался открыто выступить против совершенной несправедливости. Впервые я услышал печальное известие о Лао Шэ в конце 1966 года — в устрашение всем нам об этом сообщили в туманных выражениях цзаофани: «Из непроверенных неофициальных источников…» Потом я слышал о гибели Лао Шэ еще два-три раза, но сведения были противоречивы, передававшие их говорили неопределенно и за достоверность ручаться не могли. И только за день-два до расставания в аэропорту Хунцяо я в гостинице «Хэншань» впервые услышал из уст Накадзимы Кэндзо официальное подтверждение факта смерти Лао Шэ. По словам Накадзимы, ему сообщил об этом в откровенной беседе ответственный сотрудник Общества китайско-японской дружбы. Но опять-таки подтвержден лишь факт кончины Лао Шэ, но как, при каких обстоятельствах он умер, Накадзима не знал. Я решил, что смогу все выяснить в Пекине на конференции.

Когда Накадзима заговорил о Лао Шэ, я вспомнил, как встретился с ним в здании Собрания народных представителей десятого июля 1966 года во время митинга, организованного Пекинским народным комитетом в поддержку борьбы вьетнамского народа против американской агрессии. Лао Шэ, Накадзима и я сидели в президиуме. Кое-что об этом я уже писал в статье «Последнее мгновение», например о том, с каким уважением и любовью Лао Шэ смотрел на премьера Чжоу и почтенного Чэнь И, как взволнованно говорил о них. В тот день, придя в здание Собрания задолго до начала митинга, я направился в гостиную. Лао Шэ уже был там и беседовал с тогдашним заместителем мэра Пекина Ван Куньлунем. Встреча с Лао Шэ была для меня полной неожиданностью. Я уже больше месяца находился в Пекине, председательствовал на внеочередной конференции писателей стран Азии и Африки и ни разу не слышал даже упоминания его имени. Я беспокоился о нем, боялся, что с ним случилась беда. И как же я был счастлив сидеть рядом с ним и слышать его слова: «Передай друзьям, у меня все в порядке…»! Потом появился и Накадзима. Он тепло поздоровался с Лао Шэ, пожал ему руку. Я сидел сбоку, но видел, как засияли глаза Накадзимы от неожиданной радости, искренней, идущей от самого сердца. Накадзима видел Лао Шэ в последний раз, и моя с ним встреча тоже оказалась последней. Если бы я только мог вообразить, какая трагедия разыграется в Пекине всего лишь месяц спустя! Я бы не отходил от Лао Шэ, говорил бы с ним целый день, уговорил бы его уйти, скрыться на время, подготовиться морально. Но как можно было убедить его не поддаваться обману? Разве я сам потом не отправился покорно в «коровник»? Накадзима понимал ситуацию лучше нас. Тогда, в июле 1966 года, я догадывался о его тревожных предчувствиях. Он был очень рад, узнав, что я нормально работаю, но еще больше обрадовался неожиданной встрече с Лао Шэ, здоровым и деятельным. Накадзима сильнее многих других волновался за нас. Я тоща уловил его тревогу — наш японский друг оказался проницательнее нас, понимал, что над нами нависла беда…

К сожалению, мне не пришлось продолжить разговор о Лао Шэ, с японскими друзьями. Они горячо любили, глубоко почитали этого талантливого писателя, человека чистой совести и истинной доброты. Лао Шэ по сей день живет в их сердцах и сочинениях.

Месяца четыре назад вновь провожая господина Иноуэ в аэропорту Хунцяо, я не стал возвращаться к разговору о «разбитом чайнике». Ведь в прошлый раз я уже сказал, что Лао Шэ непременно сохранил бы красоту, потому что горячо любил родину, народ. Он умер жестоко оскорбленный, но оставил людям много прекрасного — свои неувядаемые произведения. Достаточно назвать всего лишь несколько из них: «Серп луны», «Рикша», «Чайная». В этом Иноуэ, наверное, со мной согласится.

В начале этого года я еще раз смотрел «Чайную», какая великолепная пьеса! Как глубоко знал и понимал Лао Шэ старое общество, старых пекинцев! Это была реальная жизнь. На короткие два-три часа я как будто вернулся на пятьдесят лет назад. В конце пьесы три старика (Ван Лаобань, Чан Сые и Цинь Эръе) вспоминают прошлое и шутят сквозь слезы: «Приготовь себе заранее бумажные деньги» [43] Ритуальные «деньги», сжигаемые на похоронах. , «устрой сам себе поминание». Я прослезился, много лет я не видел такого прекрасного спектакля. Ведь это погребальная песня не только старому обществу. Мне казалось, что она очистила мою душу. Признаемся откровенно, у кого из нас нет в душе феодального хлама?

Я вышел из театра, а в ушах звучали слова Чан Сые: «Я люблю нашу родину, а кто любит меня?» Вдруг в этих словах я почувствовал знакомые интонации, я услышал голос Лао Шэ. Это он задавал вопрос, звучавший как завещание. А каков будет мой ответ? Я когда-то сказал Фан Иню: «Гибель Лао Шэ — это позор для нас, живущих…» Я искренне так думаю. Мы не смогли уберечь Лао Шэ, как мы объясним это потомкам? Не знаем даже, как он умер, что мы скажем потомкам?

Так вот. Когда в июле 1977 года Иноуэ в аэропорту с волнением сообщил своей спутнице, что я читал его эссе, он, наверное, выразил надежду, что к смерти Лао Шэ мы не останемся равнодушны. Но прошло уже два года, а что я сделал? Меня мучит совесть! Вновь перечитываю эссе Иноуэ, воспоминания Мудзуками Цутому, рассказ Хираки Такакэн, и не могу не винить себя. Лао Шэ — мой старый друг с тридцатых годов. Именно мне за месяц до смерти он сказал: «Передай друзьям, у меня все в порядке…» Так что я сделал, что написал, чтобы смыть грязь, запачкавшую это славное, да, воистину славное имя?