Андрей Глухов - Квадратное колесо Фортуны

Жизнь в семействе Салтанкиных наладилась окончательно, когда зам. Алевтины попросил позаниматься математикой со своими двойняшками да подключил к ним ещё и внучку Михалыча. Теперь два раза в неделю они собирались в большом михалычевом кабинете, и Витька получал целую десятку за занятие.

Как-то декабрьским вечером Витька застал мать за латанием зимнего пальто.

— Вот неприятность приключилась, — говорила Лизавета, пытаясь заложить обратно вылезшие клочья ваты, — зацепилась за гвоздь и спину порвала.

Она долго возилась, потом надела пальто и посмотрелась в окно, как в зеркало.

— Сойдёт, лишь бы тепло было, — беззаботно махнула рукой мать, а у Витьки захолонуло сердце.

Это пальто, и купленное с рук уже не новым, Лизавета носила лет десять, регулярно зашивая расползающиеся швы и штопая невесть откуда берущиеся маленькие дырочки.

Вот тогда-то, полночи проворочившись с боку на бок, Витька твердо решил к следующей зиме купить матери настоящую меховую шубу.

Развернув кипучую деятельность по сбору информации и выяснив, что максимальная зарплата прошлым летом была у бетонщиков сахалинского отряда, Витька отыскал командира отряда четверокурсника Сашку Паля и попросился в бетонщики.

— Ты за рублём или романтикой? — Паль внимательно оглядел невысокого крепкого паренька.

— За рублём, — ответил Витька и почему-то покраснел.

— Это хорошо, мне романтики не нужны. Слушай и вникай: деньги платят хорошие, но работа адова, можно сказать каторжная. Не потянешь, выгоню моментально, не заплачу ни копейки и отправлю домой за твой счёт. Уяснил? Тогда думай и давай ответ.

— Я еду, — твёрдо ответил Витька.

Теперь предстояло подготовить мать. Витька врал ей редко, скорее недоговаривал и умалчивал, но тут он разработал целый многомесячный сценарий. Как-то в середине марта, отвечая на традиционное: «Ну, что нового в институте?», Витька неопределённо пожал плечами, что означало: «Ничего», и через паузу, как бы вспомнив, сказал:

— Слух прошел, что летом нас на практику по специальности пошлют.

— По специальности, это хорошо, — поддержала Лизавета, — лучше, чем мусор на стройке таскать, А то вон у нас девчата приходят после поварского училища, так не знают с какого бока к котлу подойти.

Недели через две Витька мимоходом бросил:

— Говорят, практика на Сахалине будет.

— Это что же, ближе места не нашлось? — ахнула мать.

— Не знаю, да и может, это только слухи.

И только в середине мая Витька точно объявил, что улетает 14 июня месяца на два. Лизавета тяжело вздохнула и смирилась с неизбежным.

Работа по заливке фундаментов была и впрямь адовой. Подхватив у растворного узла тяжеленные носилки с бетоном, «бетонщики» тащили их метров за шестьдесят к фундаментам, сливали и почти бегом спешили назад, чтобы снова подхватить и тащить. Особенно тяжело далась первая неделя этого каторжного десятичасового труда. Всё накладывалось друг на друга: и содранные в кровь ладони, и ноющие спина, ноги и руки, и восьмичасовая разница во времени, когда в десять утра смертельно хотелось спать, а в три ночи организм бунтовал против принудительного сна. Пальцы рук, скрюченные по форме ручек носилок, отказывались удерживать и ложку, и карандаш, и Витька приматывал ручку изолентой к указательному пальцу, когда писал матери редкие письма. Много позже Витька говорил мне, что именно там, на «сахалинской каторге», он возненавидел тупой физический труд, не требующий присутствия хоть какого-нибудь интеллекта.

Лизавета писала каждые два дня. О себе сообщала скупо: «Всё хорошо», но задавала множество вопросов: «Хорошо ли кормят? Не сильно ли устаёшь? Хорошо ли к тебе относятся? Нравится ли работа?» Заканчивала она всегда одинаково: «Очень соскучилась. Тысячу раз целую. Мама». В ответ Витька самозабвенно врал, что налаживает телевидение в Сахалинской глубинке, что работает он в белом халате, что местные его на руках носят, что в жизни так не объедался и что у него всё не просто хорошо, но просто замечательно. Заканчивал он тоже одинаково: «Очень скоро вернусь и подставлюсь под тысячу поцелуев». Письма шли долго, недели две, и Лизавета беспокоилась, что Витька редко пишет, но писать чаще у него не было сил.

Наконец был залит последний фундамент. Паль собрал измученных «бетонщиков», выдал по триста рублей аванса, сообщил, что заработки будут больше, чем в прошлом году и очень порадовал Витьку, объявив, что они с напарником получают самый большой в отряде коэффициент трудового участия. Сказочно дёшево прикупив у местных трёхлитровую банку красной икры, Витька сразу вылетел в Москву.

Город плавился от жары. Тяжелый, пропитанный бензином воздух хрустел на зубах сухой пылью. Пыль лежала на асфальте, пожухлой траве и изъеденных тлёй листьях деревьев, неподвижно висела в воздухе и бежала за проезжающими автомобилями.

Дома пыль толстым слоем лежала на полу и мебели и Витька пожалел чистюлю мать, которой ежевечернее приходится бороться с этой напастью. Наскоро прибравшись и приняв душ, он почувствовал смертельную усталость и уснул, едва опустившись на диван.

Витьке снился какой-то кошмар и, по детской ещё привычке, он проснулся в самый страшный момент. Сердце тревожно ныло. Серые сумерки за окном не давали ясного представления о времени суток. Наручные часы показывали восемь и Витька не мог вспомнить перевёл ли он сахалинское время на московское. Матери всё ещё не было, и смутная тревога погнала Витьку к Алевтине.

Дверь открыла Светка. Увидев Витьку, она изменилась лицом и бросилась в комнату с криком:

— Мама, мама, Витя приехал!

Вышла Алевтина, свежая, загорелая, с полуулыбкой-полугримасой на дрожащих губах. Она медленно, по старушечьи, подошла к Витьке, прижала его голову к своей пышной груди и простонала:

— Крепись, Витюша, нет больше нашей Лизоньки, позавчера девять дней было.

Витька не заплакал, не закричал и не завыл — впав в ступор, он тупо смотрел сквозь Алевтину, почти не понимая смысла её слов.

— Я в санатории была и Светка в отпуск уехала. Я третьего дня вернулась, а она вообще лишь вчера. Я, как только приехала, сразу к Лизоньке пошла, а никого нет. Суббота была. Думаю, может, на дачу к кому поехала, а её и в воскресенье нет, ну я в понедельник ей на работу позвонила. Так и узнала. — Алевтина говорила торопливо, как бы оправдываясь, и её бесконечные «я» звучали, как признание вины.

— Лизонька прямо за рабочим столом отошла: сидела, писала и вдруг навалилась грудью на стол и затихла. Сердце, сказали, остановилось. Не жаловалась, лекарств не пила и тогда, говорят, ещё не так жарко было. Чего вдруг?

Алевтина плакала, утираясь рукавом халата, Витька, которому, как всегда в минуты сильного волнения, сдавил горло спазм, повернулся и пошел к двери.