Вероника Тутенко - Берлинский этап

В крови была и рука Нины, но она не чувствовала боли — только разжала пальцы. То, что было минуту назад стаканом, осыпалось со звоном на пол, и это послужило странным сигналом.

… Реальность стала вдруг сном, запутанным, страшным. И хотелось проснуться, не важно где, только подальше от этого кошмара.

Но разбудить было некому.

Зубы выстукивали нервную дробь.

Откуда-то (не иначе, из преисподней) доносились истошные крики, колотили в какую-то дверь. В дверь БУРа, конечно.

«Дежурненький, дежурненький! человека убили!»

Кого-то убили. В буре. Тамару Одногазую. Но кто?

Сознание отказывалось верить, гнало подальше невозможное «я — убийца», но перед глазами плыли красные пятна, увеличиваясь в размерах, как круги на воде, а зубы стучали всё сильнее, всё чаще, как у затравленного волка.

БУР жаждал возмездия. Внизу, как акулы, ходили блатные, бросали наверх кровожадные взгляды.

Акулы едят, наверное, котиков.

А котики?

Рыбу?

Но и это было уже не важно.

Дверь громыхнула, тяжело отворилась.

— Что здесь случилось?

Дверь громыхнула. Закрылась.

Сумерки сгущались запёкшейся кровью.

Через минуту санитары поднимали Тамару на носилки. Она застонала, заохала.

Значит, жива.

Хорошо, что жива.

Нижние нары, ждали, когда &&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&<���санитары уйдут. Жаждали крови.

Прощально лязгнул замок. Больше никто не придёт.

— Ну, сука, последние минуточки отживаешь, — угрожали снизу. — Мы тебе такую смерть придумаем, не рада будешь, что на свет родилась.

Бояться у Нины не осталось сил. Страх сменился тоской, а потом и вовсе равнодушием. Только время вдруг стало тягучим и липким и каким-то багровым. Невидимые часики тикают быстрее и быстрее, как будто стрелки их сходят с ума. И только немного жаль, что уже никогда не наступит рассвет.

Нет, он, конечно, придёт, будет искать улики по углам смрадного БУРа.

Дверь снова глухо, недовольно заскрипела. Зачем-то вернулся дежурный по лагерю.

— Аксёнова! — голос строгий, сердитый. — Выходи с вещами.

Нина сгребла в охапку телогрейку и миску.

«Даже стакана не осталось», — подумалось с горечью.

Дрожь унялась.

Майор Владимиров проснулся утром от странного чувства, которому не сразу смог найти определение.

А определение было до смешного простым: чувство вины.

Причина всплыла, конечно же, сразу: счастливое, растерянное лицо жены. И эта уже знакомая, чуть застенчивая интонация:

— Мишенька, у нас будет ребёночек.

И хотел, да не смог изобразить радость. И ладно бы, просто остался равнодушным, так нет же, вырвалось: «Куда нам третий ребёнок? Двоих бы на ноги поднять».

В двухкомнатной квартире было тихо.

— Маша, — позвал на всякий случай.

Такого никогда не бывало, чтобы утром жена не расталкивала ласково, не прижималась тёплыми губами к помятой щеке.

Всегда ведь раньше на полчаса встаёт, чтобы кашу сварить, чай вскипятить, мальчишек в детский сад собрать — всё, как положено, с тех самых пор, как поженились, все восемь лет. И вот на тебе.

Хоть бы будильник завела и мужу под ухо поставила. Знает же, какая ответственная работа у оперуполномоченного. Проспал — и трибунал. С законом шутки плохи. А особенно теперь.

Майор резким движением, чтобы соблазн поспать ещё немного не свалил обратно на подушки, отбросил одеяло, пружинисто встал на ноги и хрустнул, потягиваясь, пальцами сцепленных рук.

Укоризненно скосился на будильник на письменном столе. Тот в ответ противно зазвонил.

Позаботилась всё-таки Машка.

Но надо спешить.

Быстро пошлёпал на кухню.

Горячий чайник на плите, глазунья на столе.

Угрюмо поел, наскоро побрился, стараясь не смотреть в зеркало, дабы не увидеть там подлеца.

… Ранняя пташка Марийка кружилась уже на работе. Владимиров специально, будто по делам, зашёл в медпункт посмотреть, на месте ли жена.

Даже не взглянула на него: склонилась над столом, заполняет какие-то бланки.

Владимиров невольно полюбовался женой. Темноволосым вообще идут белые халаты, а его Марийка в медицинской униформе похожа на юную девушку, ту самую, с которой познакомились в клубе на танцах десять лет назад.

Непослушные завитки убежали на волю из-под колпака. Не замечая мужа, настойчиво, но мягко отвела прядку за ухо.

Майор потоптался на месте и вышел, забыв о том, что был придуман какой-то предлог. Давно он не робел перед женой. С тех пор, как поженились. И вот предлоги придумывает…

«Только бы не сделала аборт», — метнулась беспокойная мысль, за ней подоспела другая «Она мне не простит».

Владимиров уже забыл или просто старался забыть, что вчера сам не то что намекал на это — чуть ли не требовал.

«А что, где двое, там и третий, — убеждал вчерашнего Владимирова-подлеца сегодняшний Владимиров-семьянин. — Только б девочка родилась».

Мысль о дочери согрела.

Ничего в конце — концов непоправимого, успокоил он сам себя, вечером помирятся. Небось, итак уже почувствовала, как он жалеет о неосторожно вырвавшихся словах.

Потом вдруг в душу закрался страх, что с Марией может случиться что-то страшное (что именно, он боялся даже представить, гнал кощунственные мысли) до того, как он успеет с ней объясниться.

И вообще надо жене уходить с этой работы, неспокойной, нервной.

Пусть дома сидит, мальчишек растит. И девчонку.

«Назовём в честь матери Ниной, — придумал майор и мысленно поправил сам себя: — в честь матерей».

Ниной звали и тёщу.

От души отлегло, не осталось сомнений: Марийка простит. Только скорее бы домой…

Владимиров ожидал, что каждодневные лагерные заботы отвлекут его от недоразумения, но день как назло выдался подозрительно спокойным.

И только к вечеру (опять как назло) дежурный доложил, что в БУРе кого-то не то убили, не то ранили. Значит, Марийка домой вернётся нескоро.

— Опять поножовщина? — вскинул Владимиров взгляд на дежурного.

— Да нет, товарищ майор, девчонка, рецидивистка та, что два раза бежала, как её… Аксёнова, выбила глаз блатной, что БУР держала, одноглазой.

Майор устало вздохнул. Опять Аксёнова!

Одно только «рецидивистка» говорит о многом. Таких ни тюрьма не исправит, ни что…

В БУРе и том, ей неймётся. Уже катиться дальше некуда, а всё равно накуролесила.

— Принесите мне её дело, товарищ капитан, — застучал пальцами по столу.

О нашумевших двух побегах, он, конечно, слышал много, но только теперь поймал себя на том, что в сущности больше о девчонке- рецидивистке не знал ничего. А ведь упущение… Есть же, как говорится, мотив преступления.

А если просто нечего терять — это мотив или нет?

— Аксёновой или той, что в медпункт всю в кровище отправили? — нарушил ход мыслей Владимирова дежурный.