Анатолий Гладилин - Ночная смена

— Приходите к нам, я член комитета, поговорим.

Горняку чего-то все стало безразлично:

— Ладно, ребятишки. Вам зарплату получать.

Он старался не смотреть на Максимова и Падуна. Он знал, что они его поняли. Горняк получает премию за свою смену. А работа других смен на нем материально не отражается. «Тоже мне, молокососы, — подумал горняк, — но связываться с комитетом… К черту!» Уходить побитым не хотелось. Воробьев обратился к Машину:

— Так что, Машин, значит, уходите? Тяжеловато, да? Последнюю смену? На золотишко, значит? Снимать? Ну смотрите, смотрите, доверяют вам, хотя увезти с Чукотки не увезешь… Вот, помню, на Колыме у меня был съемщик, тоже «зэка». Так его когда обыскали…

— Вот, помню, у нас на Колыме тоже был горняк, — Машин попал в тон, — в скруббер его ребятишки толкнули…

— И как? — заинтересовался горняк.

— Крутанулся несколько раз, жив остался…

— Холодновато сегодня, — вздохнул горняк, — и чего на пятом сварщик не работает? Не знаете? Пойду проверю.

И все-таки, может, потому, что мастер принес ему радостную весть, Машин посмотрел вслед Воробьеву с жалостью, отчасти с сочувствием. На пятом Воробьева встретят отнюдь не розами…

Есть мастера строгие, придирчивые, которых рабочие боялись, не любили, но уважали: мастера болели за дело.

Были такие, что запанибрата со всеми рабочими, вместе обманывали рабочих, вместе пили. Таких, наверно, любили, но уважали не очень.

Воробьеву было плевать и на производство, и на рабочих. Рабочие отвечали ему тем же.

Так всегда бывает. Всю смену ждешь, смотришь на циферблат, а последняя пара часов летит незаметно.

Машин и Падун не торопясь чистили валики. Грунт примерз, его приходилось отдирать лопатой. Один поднимал ломом ленту, другой ложился на мостки, подлезал под нее, скреб по валику. Держать ленту было легче, и Машин старался, чтоб эта часть работы доставалась ему. Потом долго скалывали лед и грязь с железных ферм.

Рекемчук, всю смену следивший за бункером, очень быстро с ним разделался и пошел наверх, возиться вместе с Максимовым у мотора.

Машину оставался один пролет, когда он увидел ребят из дневной смены. «Вот и девять часов, так быстро», — подумал Машин; поковырявшись еще минут пять, бросил лом и пошел на колоды.

Там был Иван Яковлевич, старый съемщик, а также Журавлев, начальник участка, Воробьев и бригадир Михайлов. Михайлову следовало выходить в следующую ночь, но он пришел с дневной сменой. Он каким-то чутьем первый узнавал о неполадках на промприборе.

Съемку кончили. Золото лежало в консервной банке. Рядом тупо топтался охранник. «Наконец Райский выставил охрану, — подумал Машин, — дело полезное, но глупое. Ребята у нас честные. Кстати, готов спорить, охранник раньше был пожарником: ружье он держит как брандспойт».

Машин взял тяжелую банку. Наверху лежал найденный Максимовым самородок. Машин еще раз подбросил его на ладони. Охранник добродушно, но несколько подозрительно следил за движениями Машина.

Подошел звеньевой с пятого промприбора, придирчиво заглянул в банку. Золота было много.

— Ну? — спросил Михайлов.

— Нормально, — уклончиво ответил звеньевой, — у вас пески, у нас вода. Пока промоем рубашку…

Машин знал, что на пятом пески богаче, но лежат глубже и там не скоро до них доберутся.

Странно, отстояли двенадцать часов, кончили смену и чего-то не очень торопятся уходить. Михайлов с Максимовым опять заспорили из-за уборки бункера. Иван нехотя доказывает, что они в свою смену не работали, поэтому Максимов лез в бутылку.

— Игорь, идем! — кричит Санька.

И они пошли вчетвером, цепочкой по полигону, по бревну через речку, напрямик вдоль галечных отвалов, и Игорь легко шел первым, и Машин никак не мог его догнать, и Игорь легко перепрыгнул вторую речку, а под Машиным провалилась та подозрительная льдина, которую он так благоразумно обошел вчера вечером, и Машин промок до пояса, и надо было еще перебраться через чертов мост, подняться по полигону первого участка в поселок, пересечь проспект Новикова, взойти на заснеженное крыльцо будки, принести в ведре воду (сволочи, вечно отлынивают), вылить воду из сапог, помыться, переодеться, успеть в столовую (слава богу, нет очереди), повесить сушиться спецовку, брюки, носки, пихнуть Ваську, и…

Выспавшись, Машин зашел в контору и узнал, что ему утром снимать золото на втором участке, в другой бригаде. «Ну и черт с ними», — решил Машин и пошел в столовую.

Начинался ужин. Тускло светила лампочка. Скамейки размазали по дощатому полу неясные тени. Человек десять столпилось у окошка.

Машин лениво уперся взглядом в стену. И вдруг красные крупные буквы его фамилии обожгли лицо.

И тут он впервые подумал, что людей на прииске не хватает, и ребятам придется работать втроем, и что он поторопился, и в будущем мог гораздо больше делать, и привык бы и сдружился бы с этими ребятами, и может быть, для него, человека — перекати-поле, открывалась какая-то новая жизнь, она могла его увести к неизведанным берегам, а он опять остался за бортом…

В середине августа кончились три года его вербовки, и Машин, не задерживаясь ни дня, улетел на материк, а потом на юг, в Сочи.

Там все было.

Но почему-то очень скоро прошла радость возвращения, свободы, безделья. Машин жарился на шумном грязном пляже среди тощих самодовольных девиц и огромных размеров пожилых теток, нахально закатывающих трусы и выставляющих на обозрение свои жирные части, слушал телячьи восторги горожан по адресу всеми объезженного, закиданного окурками, заплеванного Кавказа, окунался в однообразное скучное море, смотрел на часы и думал, что вот на Чукотке уже девять вечера и по тропинке, освещенной ледяными лучами немеркнущего солнца, идут трое парней в темных ватниках, идут через чертов мост, через речки, вдоль галечных отвалов, по тундре, идут в ночную смену.