Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

Но почему, сказала Юдифь, я этого не понимаю. Ведь работу о Гегеле можно писать везде, в Вене, в Москве, в Сан-Паулу, безразлично, где ты будешь находиться, главное, чтобы ты действительно хотел ее написать. Эмиграция родителей означает эмиграцию и для следующего поколения, и оно остается в эмиграции, где бы оно ни было. Здесь или там — безразлично. Другой вопрос: можно ли в эмиграции что-нибудь создать? И ответ на него давался уже многократно. В чем же проблема? Ты нанимаешь адвоката, который от твоего имени все продает, тратишь на это совсем немного времени, но у тебя остается его достаточно, чтобы дописать диссертацию, а когда она будет готова, ты приезжаешь сюда и защищаешь ее. Если ты этого действительно хочешь.

С этой точки зрения Лео еще ситуацию не рассматривал. Но с другой стороны, он так не мог. Для него это было невозможно. А что делать с тобой? — но этого он не спросил — как я смогу врасти в совершенно другую жизнь и одновременно сохранить свою собственную, очень важную жизнь? — но он этого не спросил — если ты так глубоко вросла в мою жизнь, что я иногда на углу самой обыкновенной улицы с трудом удерживаюсь от рыданий, потому что слышу отзвук даже самых незначительных слов, сказанных здесь когда-то тобой, — но он этого не сказал — и если даже я, предположим, в Бразилии, став торговцем недвижимостью, и смог бы что-нибудь со временем написать, то предположительное признание величайших ученых абсолютно неважно, потому что ты не будешь улыбаться и поглядывать на меня, когда я захочу тебе об этом рассказать, — и этого он тоже не сказал. Или ты поедешь со мной, хотел спросить он, и будешь заботиться обо мне? Следить за тем, чтобы я не терялся, чтобы работал, позаботишься о том, чтобы исполнилось все то, о чем ты говоришь? Разделишь со мной эту эмиграцию? Спасешь меня? — всего этого он не сказал.

Он не мог задать все эти вопросы, ясно было, что не мог, хотя ему хотелось лишний раз убедиться в том, было ли действительно в словах Юдифи для него своего рода облегчение, потому что из этого следовало, что ему придется на неопределенное время вернуться в Бразилию. Я ненавижу мать, сказал он.

Ну так и радуйся, что ты уезжаешь, сказала Юдифь, таким способом ты улизнешь и от матери. Юдифь начинала уже проявлять нетерпение. Во-первых, она торопилась на другую встречу, а жалобы Лео в расчете на утешение, казалось, никогда не кончатся, во-вторых, она слишком хорошо помнила о том, как часто они с Лео в приступах saudades — ностальгии — убегали в Бразилию, поэтому ей и вправду было непонятно, почему теперь Лео воспринимал возвращение в Бразилию как великую катастрофу, и в-третьих, эта беспомощно страдальческая покорность судьбе, которую проявлял Лео, была ей в корне противна.

А если у тебя действительно нет абсолютно никакого желания, сказала она, тогда просто не садись в самолет. Ты скажешь своей матери: нет, я не полечу, я остаюсь, вернешь ей черный портфель и fim do раро — хватит болтать.

Лео испугался. Нет, это невозможно, сказал он. Фирма в Вене и земля в Сан-Паулу — все это есть, и тут нужно найти какой-то выход. Теперь, после смерти отца, нельзя же просто дать делам в фирме развиваться как есть и одновременно управлять имениями в Бразилии, так мы все потеряем. Никто к этому не готов и никто этого сделать не в состоянии, ни моя мать, ни я. Есть только один выход: ликвидировать их, но с прибылью. Мать хочет удачно вложить вырученные деньги и получать с этой суммы ежемесячные проценты, ведь надо же на что-то жить. Не могу же я заявить: это меня не интересует, а потом жить на эти средства. Конечно, лучше было позаботиться об этом заранее, но если бы это можно было предвидеть, но кто же мог ожидать, что отец умрет так внезапно, и я думаю, что делать нечего, другой возможности нет.

Лицо у Лео пылало, словно опаленное солнцем, да еще этот гулкий шум в кафе, который казался ему хохотом, многократно повторенным эхом, а кем ты хочешь стать? Инженером?

Нет, философом.

Юдифь посмотрела на часы. Еще несколько ободряющих слов напоследок. Очень важно найти хорошего адвоката. Распоряжаясь владениями такого масштаба, без этого не обойтись. Ты сам увидишь, все окажется очень просто. У тебя будет много свободного времени, много досуга. Адвокат все за тебя сделает. Тебе просто повезло. Тебя ждет жизнь привилегированного человека. Ты сможешь делать все, что захочешь. Присылай мне все, что ты там напишешь. Ты ведь знаешь, я твоя преданная читательница. Теперь мне надо идти. Я договорилась о встрече. Да, к сожалению. Я уже давно обещала. Нет, сейчас отменить уже невозможно.

Скажи мне.

Что?

У меня…

Что?

У меня есть одно, последнее желание. Ты бы не могла мне на прощанье, так сказать, ну, в общем, не могла бы ты сделать мне прощальный подарок?

Какой?

Лео был в состоянии почти лихорадочного транса, ему было теперь уже все равно, то есть наоборот, ему ничего теперь не было все равно, любую неловкость, любое самоуничижение он легко бы пережил, только бы это помогло спасти самое главное: чувство собственного предназначения. Если сейчас он сможет высказать все, чего хочет и добиться, чего хочет, то тогда он сможет утвердить свои потребности и интересы на любой почве, теперь он понимал это ясно и отчетливо, словно в каком-то сне. Утвердить. Он хотел бы суметь. Это было бы завершающей точкой — и началом. Тогда он сможет улететь.

Взгляд Вальмена, несколько слов, произнесенных от волнения почти беззвучно.

Юдифь улыбнулась. Конечно, давай. Когда у тебя самолет?

Через четыре дня, в воскресенье.

Тогда, скажем, в субботу ночью, в последнюю ночь перед отлетом, хорошо?

Ты обещаешь?

Обещаю.

Ты сама ко мне придешь?

Приду сама.

В самолете из Вены во Франкфурт Лео дремал. Ночью накануне он не сомкнул глаз. Во франкфуртском аэропорту он выпил три кружки пива подряд, чтобы остаток пути проспать. Но когда он, наконец, дождался бразильского рейса, то от перевозбуждения не мог заснуть. Он не знал, какое чувство в нем сильнее и тяжелее, ненависть или жалость к самому себе. Все-таки ненависть.

Срочное письмо вчера после обеда. Посыльному он даже дал на чай. А в письме ничего, кроме нескольких скупых строк. Особый дар Юдифи выражаться кратко, но с душой. Сущее и видимое. Интересно, сколько времени он, ничего не понимая, смотрел на эти строки. Каллиграфический почерк Юдифи, легкий, гармоничный, четкий, не то что его почерк, где буквы хромают и падают во все стороны, почерк Юдифи напоминал балетное ревю из знаков, которые строились из идеально ровных линий, словно шеренга одинаковых балерин, и все они одновременно отбрасывали ножки в одну сторону, превосходная хореография, которую любой эксперт-графолог встретил бы взволнованными аплодисментами.