Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

Волосы у Лео свалялись и дыбом стояли на голове, оттого что он в поту ворочался в постели с боку на бок. Теперь он на четвереньках стал ползать по комнате, исследуя каждый уголок. Может быть, какое-то разложившееся животное в углу комнаты, например дохлая крыса под шкафом. Ничего не было. Да ничего и не могло быть. Пахнет ли мертвечина серой? Нет. Впрочем, Лео разбирался в мертвечине так же плохо, как и в сере. Но в комнате, бесспорно, стояла вонь. Может быть, окно неплотно было закрыто? Нет, плотно. Задвижка была заперта так надежно, что он вывернул палец, когда открывал окно. Он стоял у открытого окна, тряся пальцем от боли и тихонько постанывая, и свежий ночной воздух струился в комнату. Он наслаждался прохладным, свежим воздухом, вдыхал его всей грудью, охлаждая разгоряченное потное тело, наполовину высунувшись из окна. Не было сомнений, эта вонь шла не снаружи. Но откуда же тогда? Он закурил ароматную паломитас, небольшую бразильскую сигару, которую недавно впервые попробовал у Левингера, а потом купил себе такие же. Пятьдесят штук в красивом маленьком деревянном ящичке. У паломитас легкий шоколадный привкус. Запах сигары заглушил вонь в комнате. Почти. Запах шоколада. Почти. Может быть, у него сифилис? На мгновение он замер, счастливый. Регина. Нет, не от Регины. Это было бы банально. Запах тлена. Юдифь. Да. Скончалась. И он заразился от нее. Он курил. Ничего не видно. Запах табака, но вонь не исчезала. Он снова выключил свет. Облака дыма еще можно было различить в темно-синем ночном свете. Но они не принимали никаких очертаний. Они рассеивались, как клубы тумана над кладбищем. Кладбищенские ангелы над могилами. Да, как Юдифь, нет, монументальнее, он уже почти спал. Он сидел неподвижно, как скульптура, не шевелясь, и говорил, не раскрывая рта, я надеюсь, тебе будет здесь хорошо. Ты? Да, я. Теперь ты принадлежишь мне. Ты принадлежишь мне. Левингер улыбнулся.

Виноват был холодный ночной воздух и то, что он, вспотев и ничего на себя не накинув, так долго стоял у открытого окна. Лео простудился. Ему пришлось лежать с температурой в постели, потеть, пить чай, а курить паломитас не разрешалось. Ты решил, что тебе явился черт, сын мой, это удивительно. Так или иначе, но это вдохновляющее событие. Ведь совершенно безразлично, случилось это на самом деле или нет, главное, что это с тобой было. Я завидую тебе. Под старость жизнь становится скучной, признаюсь тебе откровенно, сын мой. Когда у тебя есть власть и опыт, тогда тревог и волнений больше не бывает, тогда ты ничего не можешь сделать неправильно. Никакая глупость, никакая тяжкая ошибка не будут считаться неверным поступком, потому что всегда найдется кто-то, кто поспешит изменить обстоятельства действительности таким образом, чтобы оказалось, что ты был все-таки прав. Но этот «кто-то» — вовсе не черт, это скучные, заурядные, ничтожные типы, которые вечно появляются при галстуках и в слишком тесных рубашках, и единственное их желание — чтобы рубашки у них не оказались чересчур просторными. Тебе явился черт. Очень мило. Чей же образ он принял? Я надеюсь, не мой? И он так же подсел к тебе на постель, как я сейчас?

Впервые губы Левингера шевельнулись. Улыбка.

Шучу, сын мой. Очень жаль, что тебе пришлось так пострадать от этого запаха. Перед твоим переездом я отдал распоряжение как следует вымыть все помещение и хорошенько его проветрить. Я был уверен, что не осталось никаких следов. Следов слабоумия. Но этот запах оказался действительно гораздо устойчивее, чем я думал. Даже сейчас я его чувствую. Ты-то, конечно, не замечаешь, у тебя насморк слишком сильный. Тебе нужно поскорее выздоравливать, сын мой. Ты весь этот год так часто болел. Какое-то время ты постоянно был болен, когда я тебе звонил. При этом ты не выглядишь таким уж ослабленным. Видимо, тут дело в твоей повышенной чувствительности. Чувствительные люди всегда прихварывают. Должно пройти еще какое-то время, чтобы запах исчез окончательно, потому что сейчас, пока ты болен, окна придется держать плотно закрытыми. Очень загадочный запах, который, собственно говоря, мало касается тебя лично. Предыстория этого запаха — гадкая и глупая. Какая? Об этом-то я и хочу тебе сейчас рассказать. В прошлом году я отдал этот дом одному молодому художнику под мастерскую. Я часто так поступаю, если я в человеке уверен. Я предоставил молодому художнику жилье, питание и карманные деньги. Нет, я не требовал от него оплаты натурой. Если мне понравится то, что он напишет, живя здесь, я куплю у него картины по настоящей цене. А прибыль свою я уж как-нибудь получу на рынке произведений искусства. Потому что в конечном счете, если я в нем не ошибусь, картины эти мне достанутся все равно что даром. Мартин Дахер, ты его не раз видел, он частенько сидел у меня там наверху в гостиной, молчаливый молодой человек, он производит впечатление более вдумчивого, чем есть на самом деле. Его я и имею в виду. Выпей еще лечебного чаю, ты так хрипишь, что я сам себя не слышу. Вот кто жил здесь до тебя. Год назад у него была выставка, которая привлекла большое внимание, уж я постарался этому способствовать. Так что я его поддерживал. У него есть талант, думал я, и не ошибался, из него выйдет толк, думал я — и ошибся. Моя ошибка роли не играет. Картины Мартина, от которых я решил избавиться, осознав свою ошибку, владелец одной галереи купил у меня по абсурдно высокой цене только потому, что я оказывал ему покровительство, а для него одно это уже служило гарантией, что из Мартина что-нибудь выйдет. Теперь он устроил вокруг Мартина полагающуюся в таких случаях шумиху в средствах массовой информации, чтобы взвинтить цены на его картины, и уже поговаривают, что я опять оказался прав, что я распознал значение Мартина Дахера еще тогда, когда в газетах о нем и не заикались. Что правда, то правда, я по ошибке заработал на нем кое-какие деньги. А что касается ошибок, то пусть тот торговец картинами в них сам разбирается. Мартин Дахер же, в сущности, всего лишь талант. Знаешь, в чем разница между талантом и гением? Талант берет серу не у дьявола, а в магазине химических реактивов. Иначе говоря: гений беспринципен, а от таланта попахивает принципами.

И вновь Левингер изобразил на лице подобие улыбки, но в целом оставался неподвижен, как монумент, нет, не совсем, он закинул ногу на ногу и покачивал ногой. Лео облегченно вздохнул. Левингер мог бы истолковать этот вздох как стон и, может быть, заключил бы из этого, что беседа слишком утомила больного. Но он вообще ничего не заметил. Казалось, он прислушивался к собственному голосу, который доносился из далекого далека. И то, что он слышал, забавляло его. Смешно, сказал он. Лео прошиб пот.

Так вот, я дал возможность Мартину Дахеру работать вот здесь в полной тишине и покое. В тишине и покое.