Илья Картушин - Пост

Все шишки достались дежурному офицеру, который якобы провел инструктаж караула формально, без учета погодных условий. За это же всыпали начкару и разводящему, да еще попутно схлопотал наряд кочегар: «За вопиющее нарушение правил санитарии и низкую бдительность».

И еще раз довелось пострелять, ровно через год после злополучного ЧП.

Службу тогда несли на внешних постах, за колючкой. Снова дул пронизывающий холодный ветер, снова приходилось поднимать воротник шинели, и чернели тоскливо поля, бугрясь редкими кучками неубранной картошки и ботвы.

Пацаны на велосипедах поканючили, позадирались и повернули обратно. Две бабки, крест-накрест перетянутые платками, постояв понуро и молча, тоже мирно потопали восвояси. И лохматый мордастый мотоциклист, перекрывая треск своего мотоцикла, с чувством обматерив нас, затарахтел в свою деревню.

Но, увидев трехтонку, я сразу понял — уговорами не обойтись. Дребезжа и взвывая, машина неслась на меня со скоростью, которую для местных дорог вполне можно счесть адской. Я стоял посреди дороги, демонстрируя выдержку и хладнокровие. Когда дальнейшая демонстрация грозила на самом деле охладить мою кровь до равенства с внешней средой, метнулся на обочину и сдернул автомат.

Видимо, боковым уже зрением заметил шофер мой жест — лязг, визг, скрежет, машину занесло. Мужик того калибра, издавна который именуют плюгавым, в неизменной засаленной телогрейке, в шапчонке, с недельной щетиной, явно на взводе, ступив на подножку, заорал на меня:

— Чего берданку-то цапаешь?

Я дрог на ветру четвертый час, руки мне оттягивал родной акээмчик, за одно оскорбление которого…

— А ну разворачивай драндулет! — зло скомандовал я.

Мужик и ухом не повел на мою властность: стоял на подножке, по-птичьи крутил головой, поглядывая то вперед, где метрах в трехстах маячила фигура часового, то на меня, даже не на меня, а на автомат в моих руках, как бы прикидывая вероятность его употребления и напрочь игнорируя владельца, то на скопление машин за колючкой. Наконец, решившись, выдав скороговоркой ряд непечатных умозаключений, нырнул в кабину — и как-то неожиданно резво драндулет его сорвался с места…

Руки подрагивали, и в животе противно сквозануло холодом, но когда, страхуясь, еще на несколько метров отбежал я от дороги, чтобы не задеть другого часового, и, став на колено, опустив предохранитель на «авт», дослал патрон в патронник, — руки пришли в норму. Машина снова завизжала тормозами, наверное, тип этот все-таки следил за мной в зеркальце, но остановить себя я уже не мог.

Утром из Города прибыл дознаватель, и плюгавый бедолага в сотый раз твердил «легенду» про литряк, за которым «робята» послали к куму. Мне грозили неприятности: прошил скаты без предупредительного выстрела, но я стойко твердил уставный пункт, дающий право открывать огонь без предупредительного выстрела в случае явной попытки проникновения на пост или нападения на часового. Колхозное начальство умолило командира не раздувать дела, и мужика с рук на руки сдали милиции, промурыжив в назидание трое суток в бане, на окошко которой ради такого случая приляпали решетку.

Так что на посту пострелял я дважды.

Иногда, побатарейно, нас уводили в ложбину между сопками, и — лежа, с колена, стоя, одиночными и очередями — мы решетили мишени. Стрельбы эти ждали как праздник. А праздник, наверное, потому и праздник, что надо его ждать и жить буднями: политзанятия, спецдисциплины, спортподготовка, тренажи, просто работа и — караульная служба.

Сколько наматываешь, вышагивая по маршруту, за суточный наряд? Километров двадцать, двадцать пять. Сколько намотаешь за два года? Достаточно… Достаточно для того, чтобы однажды — на каком витке, в какое время года, в какой час, на каком шаге — проникло и впиталось в тебя, в твою душу, мозг, сердце тревожное и горькое чувство, вполне определенное и цельное — сопричастность.

Потом, по прошествии лет, лишь вспоминаешь его, делаешь усилие над собой, пытаясь спровоцировать его выход, и если плохо получается это, не расстраиваешься особо, не казнишься, зная доподлинно, оно в тебе — неистребимо.

Именовать это можно по-разному: совесть, гражданственность, долг, самосознание классовое, человеческое… Важна суть.

В армии суть обнажается.

Родился я в деревне, деревню помню плохо. Хотя казалось, хорошо помню, хорошо для памяти шестилетнего, в армии наконец иллюзия эта рассеялась, началось открытие и познание простейших составных: рассвет, закат, зима, лето…

Ворона, застывшая флюгером на фоне слепящего густо-синего неба, над хрустально белой и недвижимой березой, самая маковка которой неразличима, и кажется, будто сидит ворона на тонкой незримой струе тока, исходящего ввысь…

И мрачная торжественность предгрозового неба, громоздящего кипень фиолетовых, черных и серых туч, где-то вдали уже пронзенных безмолвной ящеркой молнии.

И вдруг — острый и длинный луч закатного солнца, прошпиливший тучи.

И забор перед караулкой, фонтанирующий в метель рассыпчато клубящимися струями снежных вихрей, разогнавшихся в поле, и слепо бьющихся о забор, и вспархивающих высоко над ним…

И ночной туман, с неожиданной быстротой скрывающий круг луны, только что лившей на землю прозрачный и ровный яркий свет и вот повисшей уже мутным и чахлым пятном, тающим на глазах. И неразличим становится желтый квадратик окна караулки, исчезают, словно улетают бесшумно, труба кочегарки и ближняя береза. Туман обволакивает плотно и влажно, белесая муть кругом, и вдруг, нарастая, топот копыт, лошадиное фырканье и взвизгивающий скрип тележных колес, кашель, щелканье бича — каждый звук отделен, и громок, и внятен, будто нагревается включенный телевизор, нет изображения еще, а только звук…

И вспомнилось: я — человек — живу на круглой красивой планете, покрыта которая травой и снегами, лесами и тундрой, соленой водой и озерами, и лишь в ничтожной, сотой или тысячной доле асфальтом. Углы и прямизна линий, воспитавшие мой глаз и самонадеянно внушившие мысль об исключительной своей избранности, — фетиш, не более. Мир состоял и будет состоять из плавности и изгибов, как эти вот крутые и пологие бока сопок, как твердый и четкий диск солнца, встающего из-за них, как мягкая округлость сиреневых сугробов, покорно и немо стынущих на закате, словно заколдованное стадо крутолобых баранов, как замерший чутко комочек жизни — суслик, в двух метрах от сапога, зернышко глаза его…

Армия обнажает суть. Человеку в обыденной, повседневной жизни более всего свойствен средний план, пристальность взгляда, фокусирующего явления и предметы на расстоянии средней удаленности. Скоро воскресенье, потом Новый год, а через пять лет… II даже когда подразумеваешь длину своей жизни — это все-таки средний план, ведь шестьдесят-восемьдесят… И хотя человек кокетничает, заигрывает с этими цифрами, именуя их почтительно и небрежно песчинкой, вспышкой, былинкой в космосе, — это взгляд из космоса, в котором, как известно, долго не посидишь — холодно, да и дел там особых пока нет. Сами-то, в глубине души, мы считаем срок этот вполне пригодным…