Курилов Семен - Ханидо и Халерха

— Мы к русскому келе пришли, мы кресты носить будем, — спешила объяснить происшедшее старшая из трех жен — старушка, одетая в новенький керкер.

— Я, я вас так сейчас окрещу палкой, дуры пустоголовые! — Кака уже был на ногах и глазами искал, что бы такое схватить.

— Кака, перестань — здесь божий дом, а не ваша яранга! — вмешался Куриль. — Идите наружу и объясняйтесь.

Выпроваживать семейство Каки было опасно — узнают правду, перегрызутся, и никто к попу не придет больше. Но что делать? То же самое произойдет и здесь, только в скандале сам поп будет замешан.

В общем, надежда на Каку пропадала.

Подгоняя стадо своих жен в направлении каравана, только что прибывшего из Халарчи, Кака быстро объяснил женщинам, что от него требует поп и почему он один решил окреститься — крещение он будто бы принимает только затем, чтобы не попасть на войну. И мудрость хозяина уже была признана, как вдруг навстречу им — сам Мельгайвач с женой.

— Куда? — спросил Кака, поглядев на своего пастуха зверем.

Но Мельгайвач сам был страшен в этот момент — он шел к попу, чтобы принять крещение и заодно сделать попытку рассчитаться с Какой. Ничего Мельгайвач не ответил. А Кака все понял и поплелся за женами теперь не просто смирный, а безразличный ко всему в среднем мире. Все страсти, пережитые им, не шли ни в какое сравнение с тем, что на него сейчас надвигалось. Мельгайвач отнимет полтабуна, а может, и больше. А это будет и концом шаманства его, потому что все от него отвернутся. Потом ненависть, месть — и все пропало. Но может быть хуже: назовут страшными русскими словами — антихристом, изувером, припомнят все, свяжут и отвезут в Среднеколымск. Оленей и добро отдадут царю…

Надо спасаться. А как?

Начали разгружать караван, ставить ярангу.

А тем временем Мельгайвач сидел вместе с попом и головой юкагиров и рассказывал другу исправника, посланцу бога, жуткую, дикую историю своей жизни. Синявин знал эту историю, но с тех пор лет прошло много, не все он помнил, да и совсем иной, более страшной предстала она на живой исповеди самого пострадавшего. Погоня за богатством, обман и подлости, вражда между шаманами, коварство шамана Сайрэ, старика, захватившего в жены сиротку-красавицу, зависть к славе его, потом безумие — распоротый живот и чудовищная подлость Каки-выродка, проходимца-шамана, отнявшего половину богатства и взявшего богача в пастухи… Теперь Мельгайвач хочет стать христианином и просит восстановить справедливость — заставить Каку возвратить подло захваченное богатство.

Долго думал Синявин. Однако ничего определенного не сказал. Сказал, что он не власть, а священник, что он тем не менее подумает, посоветуется как быть.

Ушел от попа Мельгайвач православным — Иваном Ивановичем Мельгайвачом; единственная жена его стала Анной.

За это время шаман Кака ничего хорошего не придумал. Но все же решил: надо идти к Курилю, унизиться перед ним и попросить пощады.

Куриль уже знал, что так оно и случится, — он ждал его.

Они встретились в малом тордохе.

— Решать будет исправник, — сказал Куриль. — Но я кое в чем помогу.

Они перешли в большой тордох. Куриль поговорил с Синявиным, и окончательный суд был таким: старшую жену Каки записать его матерью, младшую — сестрой, а законной женой — среднюю, причем все дети считаются родными законной жены. Кака знал, что все это будет лишь на бумаге, и согласился. Но у него была и другая, более важная причина дать такое согласие.

Ушел он очень довольным.

А Куриль с Синявиным и Губаевым поскорей принялись за еду. Они спешили, поскольку вот-вот должны были появиться чукчи. Впрочем, крещения уже ждали две чукчанки, гостьи Ярхаданы — жена Ниникая с подругой. Потом ожидались жены Каки, которых шаман обещал соответственно подготовить.

Дело шло уж к вечеру, когда в тордох влетел, будто спасаясь от стаи голодных волков, Иван — Пурама. Старик закричал:

— Отец Синявин, Куриль, чукчи бегут!

— Куда бегут? — высунул Куриль из-за полога свою лысую голову.

— В Халарчу. Куда им кроме бежать!

— Как это — в Халарчу?

— Разбирают яранги. Вот, рядом с вами, Оммай снял ровдугу, а там две семьи укочевали уже, и многие оленей пригнали из тундры.

Синявин откинул полог.

— Все-таки уезжают? — спросил он. — А в чем дело?

— Каку не надо было крестить! — Пурама погрозил Курилю пальцем. — Я им говорил, что со мной нужно совет держать, с мужиками нашими. Не все дела за богатыми пологами сделаешь.

— Я прошу не кричать здесь! — обозлился Куриль. Но Пурама властелина совсем не боялся.

— И Халерху надо было давно окрестить! — продолжал он. — И с почестями окрестить. Народ недоволен и этим.

Нырнув за полог, Куриль схватил малахай и с шумом выскочил из тордоха.

— Неужели такой двуличный шаман? — спросил Пураму Синявин. — Он же сам настаивал на крещении. Как он мог это повернуть против веры, которую только что принял?

— Да он и не скрывает, что у него два лица. Даром, что ли, одна половина морды чистая, а другая в наколке? Только нынче он сделал так, что его обвинить нельзя. Не отлучишь от церкви его: не он, а жены сказали, что русский бог ребятишек у матерей отнимает.

Синявин перекрестился, пробормотал что-то, а вслух сказал:

— Да, вот это серьезно. Тебя, старик, зовут Пурамой? Спасибо тебе за радение. Константин! — позвал он Косчэ-Ханидо, который сидел за столом вместе с Макарием. — Налей нам водки.

Когда Пурама с батюшкой выпили, Косчэ-Ханидо, взявший у них опустевшие кружки, остановился на полпути к пологу. Он словно хотел что-то спросить, но не решался. Пурама это заметил и по-отцовски сурово сказал:

— А ты вот что, богатырь домашний: царапать бумагу учись, но и на свет почаще выскакивай. Чтоб сегодня был у невесты. А то я из двери аркан накину и выволоку.

…То, что увидел Куриль, сделав всего десяток шагов от тордоха, было ужасным. Вместо яранги Оммая стоял голый каркас. Да это еще бы и ничего. Но таких каркасов-скелетов виднелось вдалеке много — не меньше десятка. Вся чукотская часть стойбища суетилась — везде стояли упряжки, люди бегали, сворачивали на снегу ровдуги, тащили к упряжкам вещи.

Сам не свой, будто в мокрой оледеневшей одежде, Куриль поплелся туда, к чукчам. Он не заговорил с Оммаем, который увязывал на нарте поклажу, не заговорил и с Меветом, только начавшим снимать ровдугу. Он вообще не собирался ни с кем говорить, потому что все слова давно были сказаны.

Ниникай и Чайгуургин ходили отдельно по этому исчезавшему стойбищу. Они были похожи на бессильных хозяев, уставших бороться с огнем и понявших, что обгоревшие жерди в дело уже не годятся.

Много здесь было ламутов и юкагиров. Юкагиры не знали что делать: им, хозяевам, надо бы помогать отъезжающим — таков был обычай, но помогать они не могли.