Курилов Семен - Ханидо и Халерха

— Не надо его приводить. Пусть он сам придет ко мне вечером. И пусть ничего не боится — так ты ему и скажи. А то, что я хотела узнать, я спрошу у тебя. Если он придет вечером, утром Пайпэткэ или еще кто-нибудь принесет ему мой ответный подарок.

— О чем же ты хочешь спросить?

— О его врагах. Кто они? Он сказал, что нажил врагов.

— Враги? У Косчэ-Ханидо? — удивился старик, не боясь греха. — Он сказал, а ты испугалась? Первый враг у него — Куриль, потом — я… Да как же ты не поймешь, что он перед тобой хотел взрослым себя показать! Мол, у него есть враги.

— Они от людей убежали. Так делают люди, чтоб наказать себя.

— Правильно, они наказали себя — ты верно сказала! — умело повернул разговор Пурама. — Нявал-то… он думал, что на новых местах сын его сядет на нарту и будет песцов давить. А мы приехали на беду: обтрепались, как кумаланы. Первый снег-то после голодного года был везде неудачный, а в тех местах песец совсем убежал. Они кочевать. А на другом месте песец вовсе и не водился. Что, возвращаться в Улуро пустыми? Позор. На третье место укочевали. И опять без толку. У них сейчас шкурок десять — остальные проели. Э-э, бедному так-то не разбогатеть.

Халерха и верила и не верила Пураме. Кромсая ножом юколу, она то замирала, то со злостью перерезала рыбий хребет.

— Я другое хотела сказать, — не удовлетворилась она.

— Ты подозреваешь Нявала в грехах? Старого человека? — накинулся на нее Пурама. — Или Косчэ-Ханидо, которого я воспитал по-старинному? От кого ты слышала, чтобы бедные люди грешили? Врагами бедных не могут быть честные люди. Это запомни один раз на всю жизнь. А то начнешь защищать Потончу, Петрдэ, Тинальгина, Каку, Мэникана. Но ты даже и так не подумала.

Эти слова Пурамы заставили Халерху беспомощно раскрыть рот. Сколько мук ей причинила неверная мысль, сколько сомнений она родила! Ведь если Пурама что-то соврал, защищая воспитанника своего, тс в одном он все равно прав: не мог Косчэ-Ханидо совершить больший грех, чем совершают они, злые люди без жалости и без сердца. Халерха облегченно вздохнула, теперь уж ничто не смутит ее.

А Пурама, догадавшись, что выстрелил точно, решил поскорее спрятать добычу в мешок.

— Я не с плохими словами, не с упреком к тебе пришел. Тебя искалечило прошлое зло и беспомощность перед злом, — сказал он. — И в женихе, в муже своем ищи не страх, а опору — он мыслит правильно. А сегодня встречай гостей. Люди придут тебя поздравлять. Иди в мой тордох. Там три бутылки, мясо — все жена приготовила.

Счастливый день поздравления Халерхи, придуманный мужиками, был не очень-то радостным. Никто из именитых людей не пришел. Обижаться, правда, нечего было — сперва русский поп службу пел, потом собирали дары на постройку церкви, а дальше все пошло кувырком — чукчи отказались креститься.

И все-таки было скучно, нескладно, как будто решительно разъединились именитые, богатые люди и простые, бедные. До Куриля даже слух не дошел. Если бы интересовался, то все бы, конечно, знал.

Уже смеркалось, когда Косчэ-Ханидо сказал Курилю, что идет к Халерхе.

— Иди, — решил безразлично Куриль, занятый тяжкими мыслями: он ковырялся в душе отца Леонида и все больше склонялся к разгадке — русский священник точно так же мечется, как и он сам, не зная, кого поддерживать, на кого злиться.

В тордохе у Халерхи было тихо, как-то задумчиво, словно собрались добрые родственники и, сумерничая, размышляют о жизни. Людей было много для маленького тордоха: сказитель Ланга, Пурама, Хурул, Пайпэткэ, старушка и две подруги хозяйки — девушки-юкагирки. Другие гости в течение дня приходили и уходили, а эти остались, зная, что должен появиться жених. Халерха ворошила прутиком тальничок в ярко горевшем костре. Лицо у нее раскраснелось. Молодые слушали стариков, вспоминавших прошлое и наставлявших своими суждениями невесту и подружек ее. Все это были разговоры не прямые и не назойливые.

Как только вошел Косчэ-Ханидо, Ланга замолчал, но никто не зашевелился, не выразил бурной радости. Парня это смутило, но он быстро сообразил, что таким приемом его сразу хотят поставить на место: он их сородич, он такой же юкагир, как и они, он ничего особенного не сделал еще. Может, тут было и недовольство им, засевшим в богатом тордохе.

— Пришел? — тихо поприветствовала его Халерха.

— Э, пришел, — развел руки Косчэ-Ханидо, давая понять, что подарка он не принес.

— Ну, садись, — сказала она, указывая место в двух шагах от себя. — Скоро чай закипит. Чаю попьешь? Или голодный?

— Попью.

Он боялся смотреть на нее. Короткого первого взгляда было достаточно, чтобы смутиться. С таким пылающим лицом Косчэ-Ханидо Халерху ни разу не видел: это лицо, согретое у очага, к тому же необыкновенно, по-новому красивое, сразу воспламенило и чувства, и мысли: "Жена. Свой тордох. Никого.

Прижаться щекой к этой горячей щеке…"

— А я скажу о цветах, — продолжала прерванный разговор Пайпэткэ. — Кто как, а я перед смертью буду видеть цветы. Это сейчас бог меня осчастливил, и я седине рада — стало как будто светлей. А то одна чернота. Закрою глаза — чернота, и ничего хорошего не вспоминается. Только цветы… Чернота — и цветы. Слышь, Халерха! Ты не помнишь, как мы с тобой на берегу Улуро лежали — в траве и цветах? Ты вот такой была маленькой. Тогда цветов я тоже не видела, а потом, слышь, закрою глаза — и желтые, белые пятна… Только скажу я о жизни: как человек к цветку относится, такой он и есть сам. Якут увидит первый цветок — хвать его сразу и давай нюхать, кряхтеть от счастья.

А потом изомнет пальцами, выкинет. И меня, бывало, Потонча схватит, целует, будто я малый ребенок, да еще губу сосет и вроде язык мой кусать собирается.

И зачем? Бросил меня, жизнь поломал. А чукча, муж мой настоящий, Мельгайвач, ходил по подснежникам. Ни за что ногу не обнесет, раздавит цветок. В красоте чукчи ничего не понимают. Женщину знаю, ламутку, с детства. Засохла она в семье. А была-то какая! Смелая, умелая. Что плясать, что вышивать. Ламуты — они красоту понимают. Вон наряженные какие. Как ни полезет она в карман к мужу, а там цветок, то вялый, то вовсе сухой. Рвет. А зачем? Ну пусть бы себе рос! Чудней всех — русские люди. Эти жадные к красоте и от жадности к ней глупости делают. Увидят цветы — и давай рвать. Хап, хап, в одну руку, в другую, охапку к груди прижимают. А дома засунут охапку эту в котел с водой и ждут, пока цветы приживутся. Ни у кого корней цветы не пускали, а они все равно рвут и, в воду суют…

— А юкагиры? — негромким голосом прервал рассказ Косчэ-Ханидо. Он давно уже чувствовал, что рассказ этот касается одного его да еще Халерхи.

— Юкагиры? — скосила глаза на него Пайпэткэ. — Ну, про них ты лучше меня знаешь. — Она встала, вздохнула и начала надевать шапку, собираясь уйти. — Рвать уже научились, и тоже охапками, засушить могут. Осталось попробовать в воду совать и ждать, пока корни пустят. Зато юкагиры делают то, чего никто не делает — жуют цветы. Как олени. И тебя, Ланга, видела, и тебя, Пурама. Даже видела, как Куриль жует. Глаза закатите, о больших делах думаете и жуете цветки. Я ведь незамужняя — за мужиками все замечаю.