Джо Мино - Сделай погромче

Затем на экране возникло черно-белое изображение льва, бросающегося на прутья клетки. Крупный человек в черном трико стегает животное плеткой, видимо, пытаясь заставить его исполнять трюки. Он оборачивается и закрывает дверь клетки. Камера следит за ним, пока он улыбается, говорит что-то неразборчиво и поигрывает мускулами. Он открывает дверь другой клетки, откуда выводит за ошейник великолепного тигра. Затем где-то за кадром, лев, каким-то образом покинув клетку, набрасывается на мужчину со спины. Мужчина резко поворачивается, хватая мощную лапу у самой шеи. Тигр устремляется вперед, с рыком и шипением щелкая когтями у самой головы льва. Лев дергается назад, затем прыгает вперед, и пасть его погружается в шею тигра. Тигр вырывается и вонзает тяжелую лапу в львиное горло и затем мгновенно, одним движением, вонзает гигантские челюсти в шею льва и безжалостно рвет ее. Раздается выстрел, тигр отступает, медленно возвращается в клетку и больше не двигается. За кадром два оператора помогают дрессировщику подняться, а лев лежит неподвижно, и черный глаз его дергается, пока наконец не становится ясно, что оба зверя мертвы.

— Вот черт, — прошептал я. — Это было сильно.

— Да уж.

— Прямо как в старшей школе на хрен.

— Нет, как во всем мире на хрен.

— Да. Черт, — сказал я. — Слушай, можно я сортиром воспользуюсь?

— Конечно, — сказал он.

Я выбрался из его комнаты и спустился вниз в туалет, закрыл дверь, затем через вторую дверь вышел в гостиную. Я не знал, что делаю. Это просто происходило, и я просто делал это. Стараясь не шуметь, я встал на колени перед сотнями и сотнями пластинок, нервно разыскивая Чета Бейкера. Я нашел ее, вытащил и открыл конверт. Зачем? Не знаю. Думаю, что я собирался ее украсть. Зачем? Серьезно, понятия не имею. В смысле, я мог бы сказать, что хотел подарить ее Гретхен, но опять-таки не знаю. Может, я просто завидовал его папе и все такое, но я не уверен. Я точно помню, что огляделся, чтобы убедиться, что его родителей нет поблизости, и увидел Рода, который молча стоял, просто наблюдая за мной, не говоря ни слова.

— Что ты делаешь? — спросил Род.

Я закрыл глаза и почувствовал, что сердце в моей груди упало, как молоток.

— Не знаю, прости. Просто смотрю.

— Зачем?

Я взглянул на него, и мне показалось, что он вот-вот заплачет. Лицо его потемнело, и глаза заблестели.

— Род… извини.

— Я бы дал ее тебе, если бы ты попросил.

— О Господи, прости.

— Мне кажется, ты должен уйти.

— Хорошо, — сказал я. — Прости.

Он распахнул входную дверь и посмотрел на меня.

— Черт, я думал, что ты мой друг.

— Так и есть, — сказал я, даже в тот момент понимая, как тупо это звучит.

Да, я был скотиной. Самой настоящей скотиной. Всю ночь я просидел на кровати, чувствуя себя полным дерьмом, и мне хотелось плакать — но я не стал, — и я думал позвонить Роду и извиниться, но, не знаю почему, не мог этого сделать. Я просто сидел на кровати, заваленный подушками. Хуй знает по какой причине, я просто не мог этого сделать; я не мог сказать, как я сожалею, потому что мне было чертовски стыдно и все такое. Я включил кассету с коллекцией песен, составленной для меня Гретхен примерно год назад, «Дела плохи», и первая песня там была Lemonheads, когда они еще были панками, и называлась она «Заебанный», где пелось: «Заебало, не хочу этого слышать». Следующая песня была той же группы под названием «Ненавидь своих друзей», и там пелось: «Когда у тебя проблемы, которые не решить, этого достаточно, чтобы возненавидеть своих друзей». Я перемотал эту песню на начало и слушал ее снова и снова и снова всю ночь, трясясь и подергиваясь в своей постели, как какой-нибудь эпилептик.

У Гретхен мы иногда занимались тем, что обыскивали все комнаты в доме, вроде как шпионя. Занимались мы этим вроде бы довольно часто. Нам обычно становилось скучно, и мы шарили в комнатах ее сестры или родителей в поисках вещиц, над которыми можно было посмеяться или даже их умыкнуть. Мы шерстили одежду ее папы в поисках денег, или карманную сумочку сестры, где находили всякое глупое барахло, вроде презервативов и любовных писем. Как правило, мы начинали с комнаты ее родителей, лежа на полу и осматривая пол под кроватью, идеально заправленной, с розовыми подушками, с туго натянутой без единой складочки белой простынею с одной стороны и совершенно смятой и разобранной там, где спал ее отец, что я находил грустным и нелепым: почему он до сих пор спит на одной половине кровати?

— Ух ты, взгляни-ка, — Гретхен вытащила свадебный фотоальбом своих родителей и улыбнулась. Он был уже раскрыт на странице с фотографией мамы в день ее свадьбы. Фото было очень милое, но мне сразу же стало грустно.

— Теперь моя мама призрак. Но она была красивая. Правда?

— Да уж, — согласился я.

На фото мама Гретхен смеялась, лишь чуть-чуть приоткрыв рот, и ее смех был слышен так явственно, такой тонкий, мелкий, в конце концов она всегда извинялась, поднося тыльную сторону ладони ко рту, чтобы приглушить свое счастье. Уставившись на фотографию, я чувствовал себя так неловко, так грустно. В комнате почти не было вещей ее мамы, разве что одна или две картинки, думаю, так повелось с тех пор, как она умерла.

— Ты все еще жутко по ней скучаешь? — спросил я.

— Да, — сказала она.

На фотографии мама Гретхен была в длинной белой вуали тончайшего кружева, полностью скрывающей лицо, и ее темные глаза — мягкие тени — увлажнили вуаль слезами. Она выглядела как крошечный прекрасный ангел, вся в белом, она сидела за столом, покрытым белой пластиковой скатертью, кротко позируя на металлическом складном стуле, а за ее спиной, мрачно глядя в пол, стояли отец в темном костюме и мать в бледно-голубом. Мама Гретхен улыбалась в камеру призрачной, сказочной улыбкой, типа той, что теперь можно увидеть на губах Джессики, и ее безукоризненные пальцы тянулись к глазам, чтобы смахнуть крохотные искрящиеся слезы, всегда, всегда, тыльной стороной ладони. Как сказала Гретхен, она была как призрак, потусторонняя, знаете, такая у нее была красота, такая милая, такая драгоценная, что было больно смотреть на нее, зная, что все это так быстротечно. Гретхен совсем не была похожа на маму. Скорее на папу, наверное, невысокого роста и в теле. Я перевел взгляд с фото на Гретхен. В тот момент ее руки и ноги были изрисованы черными чернилами, надписи гласили: «Я политический заключенный», а на лбу прорывались черные необъяснимые угри. И все же в ней было что-то от мамы — может, смех или этот взгляд, а может, беда.

Затем мы отправились в комнату Джессики. На ее белом деревянном комоде, с тех пор как ей исполнилось семь, стояла фотография Джона Денвера в рамке. Чудовищно любительская, но очень смешная. Джон на ней держал гитару и пел. Джессика обожала Джона Денвера. Однажды родители взяли обеих девочек на его концерт. Гретхен никогда ничего о нем не рассказывала, кроме того, что после концерта папа на руках отнес ее в постельку.