Гвен Купер - Одиссея Гомера

Я все не решалась, и она добавила:

— Ты ведь не собираешься идти домой и сидеть одна в нескольких кварталах от всего, что там происходит?!

Понимая, что домой мне сейчас все равно не попасть, я, по правде говоря, уже лелеяла мысль позвонить Андреа или кому-нибудь из друзей, которые появились у меня в Нью-Йорке после переезда, в надежде, что их тоже отпустили с работы. Но ехать к ним означало долгий путь на другой конец города. Прыгать в подземку или ждать автобус также казалось не очень разумным. А дальняя сторона за Бруклинским мостом на самом деле была гораздо ближе, чем, скажем, тот же центр Манхэттена.

Да и, по правде говоря, если уж бродить по городу, то от моих кошек лучше не удаляться, решила я. Не зная истинного положения вещей, я допускала, что пожар будет бушевать еще час-другой, а там — его потушат, подберут тех, кто пал жертвой огненной стихии, остальных — заберут в больницу, потом будет объявлен траур, а пока мне лучше побыть среди людей.

Тогда я еще не знала, что наступит момент, когда мне надоест быть среди людей, так или иначе возвращающихся к этому ужасу в своих разговорах, и я захочу оказаться в тишине своей квартиры, в том покое, который неизменно дарило мне прикосновение к мягкой шерстке моих кошек.

Из-за этих своих сомнений я даже почувствовала облегчение, когда Шэрон предложила составить ей компанию: по крайней мере, кто-то другой брал всю ответственность на себя. Шэрон не была моим непосредственным начальником, но она была одной из тех, перед кем моим подчиненным приходилось держать отчет, а кроме того, она прожила в Нью-Йорке всю свою жизнь. Уже поэтому она знала гораздо лучше меня, что и как нам надо было делать.

Мы вдвоем прошли несколько кварталов до Бруклинского моста. Никто из офиса не пожелал к нам присоединиться, и у меня появилась мысль, что приглашение Шэрон не было совсем уж случайным, что она — по причинам, которые нельзя было углядеть в нашем легком повседневном общении, — присматривалась ко мне. Безусловно, мысль покинуть Манхэттен посетила не только нас; еще на подходе было видно, что Бруклинский мост был запружен людскими телами. Проезд для транспорта был закрыт, и некоторые под натиском толпы забирались на ограждения, чтобы скорее добраться до моста, а не шли к пешеходному переходу.

Несмотря на многотысячную толпу, на мосту стояла странная тишина. Слово «террористы», произносимое шепотом, то и дело долетало до моих ушей, и постепенно мысль о том, что здесь замешаны именно они, перестала казаться мне такой уж нелепой. Затем кто-то рядом сказал: «Они, чего доброго, еще и мост взорвут».

На первый взгляд, эта мысль настолько выходила за рамки здравого смысла, что казалась злой и неуместной шуткой: кому могло хватить ума и дерзости взорвать Бруклинский мост, исчезновение которого с карты Нью-Йорка и представить было нельзя.

Но мысль изреченная начинает собственный путь и порой овладевает умами. Не желая, чтобы она овладела и нашими умами, мы с Шэрон предпочли обсуждать вероятность наличия свободного номера в «Бруклин Мэрриотт», попутно составляя список тех, кого мы собирались пригласить, и прикидывая, не лучше ли запастись алкоголем заранее, чтобы не переплачивать втридорога в гостиничном баре. Всемирный торговый центр находился у нас за спиной, а впереди тянулся Бруклинский мост, который тысячи людей считали единственной дорогой к спасительному убежищу. Пока мы шли и разговаривали как нормальные люди о нормальных вещах, мир тоже представлялся нам нормальным.

Воздух над мостом уже был напитан едким запахом гари. Рядом с нами, прихрамывая, брела женщина, которая с вымученным юмором, для того чтобы придать себе смелости, пожаловалась вслух: знала бы, что так будет, надела бы не туфли, а что-нибудь более подходящее. Мы с Шэрон сочувственно улыбнулись ей и уже собирались ответить, когда, растолкав нас, мимо пронесся мужчина.

— Они подорвали Пентагон! — кричал он. — Подорвали Пентагон!

И тут послышался чудовищный нарастающий стон. Мост задрожал, передавая вибрацию от ступней вверх по ногам. Они взрывают мост! Они взрывают Бруклинский мост! Раздались визг и крики, началась толчея; люди пытались бежать, но натыкались на других людей, те падали, а люди за ними спотыкались о лежащие тела и тоже падали; мы с Шэрон схватились друг за друга, чтобы хоть как-то удержаться на ногах. Мне тоже хотелось закричать, но на крик не хватало воздуха, я задыхалась. Воздуха не было. Нигде. Бруклинский мост рушился, разваливался на глазах, а я стояла на нем!

Каждый мой мускул, каждое сухожилие напряглись, чтобы выдернуть меня из того места, где я оказалась. Но тело отказывалось слушаться: конечности дрожали от напряжения, как перед взлетом, в отчаянной попытке помочь мне вырваться на простор и улететь как можно дальше; мои ноги словно приросли к мосту.

Перед моими глазами пронеслись кадры, не из моей жизни, а из черно-белого, с зернистым изображением, документального фильма о Холокосте. Словно наяву, я увидела группу старых евреев, выстроенных вдоль стены. Каждый из них держал за руку стоящего рядом, и все они читали молитву — молитву, которую все евреи читают перед смертью. Я слышала их голоса так же отчетливо, как и все голоса вокруг; а затем я услышала и свой голос — как будто отделенный от меня, снисходящий извне, сиплый и чужой, вторящий им: «Sh’ma Yisrael, Adonai Eloheinu, Adonai eh-chad…»

И вдруг все замерло. Будто все мы были подсоединены к единому источнику питания, который кто-то взял и — выключил. Внезапно все поняли, что мост и не собирается рушиться: он стоит как стоял, не разламываясь пополам и не сбрасывая никого в воды Ист-Ривер. И вновь все в едином порыве — так, словно все мы составляли частички единого целого — разом повернули головы в сторону города, из которого бежали.

Одна из башен торгового центра оседала прямо на наших глазах. Какой-то миг — и от нее ничего не осталось, кроме зияющей дыры в небе. Если дым от пожара был черным, то теперь над местом падения поднимался светло-бежевый столб. Какое-то время он стоял в воздухе, поражая совершенством очертаний, словно тающий след фейерверка в сверкающем голубом небе.

— Все это ничего, — сказала я Шэрон. — Все — ничего. Это просто упала башня.

Я знаю, это прозвучало нелепо, как и многие слова в тот день. Что значило «ничего», когда упала башня Всемирного торгового центра?! И, тем не менее, в тот миг и впрямь сказать «ничего» было все равно что ничего не сказать — не только потому, что никто не взрывал Бруклинский мост, но еще и потому, что в этом выражении имелся хоть какой-то смысл. Здания горят, а сгорев — падают. Как там говорится: «сгореть дотла»? Сама я такого никогда не видела, но это выражение слышала не раз. «…сгорело дотла, — утверждал какой-нибудь репортер. — Четыре команды пожарных, прибыв на вызов, оказались не в силах побороть бушующее пламя, и здание склада выгорело дотла». «Дотла» означало лишь одно: от здания ничего не осталось. Такое случалось постоянно, и все это знали и понимали, что в данном случае это «ничего».