Трейси Шевалье - Девушка с жемчужиной

— А как же быть с ключом от мастерской? — наконец придумала довод Катарина. На чердак можно было попасть только по лестнице из кладовки при мастерской. Чтобы лечь спать, мне придется проходить через мастерскую, которую на ночь запирали. — Не можем же мы доверить ключ служанке.

— Ей и не нужен ключ, — возразил он. — Когда она ляжет спать, ты запрешь дверь мастерской. А утром она встанет и займется уборкой мастерской, пока ты не придешь и не отопрешь дверь.

Я перестала перекладывать вещи. Мне не нравилось быть запертой на ночь.

Но к сожалению, эта мысль понравилась Катарине. Наверное, она подумала, что, запертая наверху, я никуда не денусь и одновременно не буду мозолить ей глаза.

— Хорошо, — решила она. Катарина быстро принимала решения. Она обратилась к Таннеке: — Завтра вы вдвоем перенесете ее кровать в чердачную комнату. Это временно, — добавила она. — Скоро мы перестанем нуждаться в услугах кормилицы.

«Временно!» — подумала я. Покупать мясо и рыбу на рынке мне тоже поручили временно.

— Давай поднимемся в мастерскую, — сказал он, глядя на Катарину особым взглядом, который я уже научилась узнавать — взглядом художника.

— Я? — Катарина улыбнулась мужу. Он очень редко допускал ее в мастерскую. Она широким жестом положила на стол пуховку и стала снимать припорошенный пудрой воротник.

Он схватил ее за руку.

— Оставь воротник.

Это было почти так же удивительно, как его предложение переселить меня на чердак. Он повел Катарину по лестнице. Мы с Таннеке обменялись взглядами.

Со следующего дня дочь булочника стала позировать в широком воротнике.

Марию Тинс провести было не так просто. Когда Таннеке с торжеством объявила ей, что она переезжает в подвал, а я — на чердак, она задумчиво попыхтела трубкой и нахмурилась.

— Вы могли бы просто поменяться местами, — сказала она, махнув на нас трубкой. — Грета спала бы с кормилицей, а ты — на ее месте в подвале. И никому не нужно было бы переезжать на чердак.

Но Таннеке ее не слушала: она была в таком восторге от своей победы, что не заметила логики в возражении своей хозяйки.

— Госпожа согласилась, — безыскусно сказала я. Мария Тинс бросила на меня внимательный взгляд искоса.

Когда я переехала на чердак, мне стало проще растирать краски для хозяина. Я могла позже лечь и раньше встать, но иногда он давал мне такое большое задание, что мне приходилось придумывать причину, чтобы подняться на чердак после обеда, когда я обычно шила у огня. Я стала жаловаться, что в темной кухне мне было плохо видно, как ложатся стежки, и что мне лучше шить в светлой чердачной комнате. Или я говорила, что у меня болит живот и мне надо прилечь. Каждый раз, когда я придумывала какой-нибудь подобный предлог, Мария Тинс бросала на меня все тот же внимательный взгляд искоса, но ничего не говорила.

Я привыкала лгать.

Предложив, чтобы я спала на чердаке, он предоставил мне самой распределять свои обязанности, чтобы найти время работать на него. Он никогда не пытался мне помочь, придумав какую-нибудь отговорку для жены, и не спрашивал меня, смогу ли я выкроить время. Он просто давал мне утром задание и ожидал, что на другое утро все будет сделано.

Но сама работа с красками искупала все трудности. Я полюбила толочь материалы, которые он приносил из аптеки, — кости, белый свинец, марену, массикот. Я старалась изо всех сил, чтобы краски получались чистыми и яркими. Я убедилась, что, чем мельче порошок, тем сочнее краска. Из грубых бесцветных кусочков марены получался ярко-красный порошок, который в смеси с льняным маслом давал искрящуюся алую краску. Своими собственными руками я как бы совершала волшебство.

Хозяин также научил меня, как промывать исходный материал, чтобы избавиться от инородных примесей и выявить настоящий цвет. Я иногда раз по тридцать прополаскивала материалы в раковинах или мелких мисочках, чтобы удалить мел, песок или гравий. Это была долгая и нудная работа, но я получала огромное Удовлетворение, видя, как с каждым полосканием краска становится чище и ближе к тому, что ему нужно.

Единственной краской, которую он мне не доверял, был ультрамарин. Ляпис лазури стоил так дорого и процесс извлечения синей краски из этого камня был таким сложным, что ультрамарин он всегда готовил сам. Я привыкла находиться рядом с ним. Иногда мы стояли рядом: я толкла белый свинец, а он промывал ляпис или обжигал на огне охру. Со мной он почти не разговаривал. Он вообще был неразговорчивый человек. Я тоже помалкивала, но светлая комната дышала покоем. Закончив работу, мы поливали друг другу на руки из кувшина и щеткой отчищали следы краски.

В чердачной комнате было очень холодно, хотя там и был маленький очаг, на котором он подогревал льняное масло или обжигал краски. Я не смела разводить в нем огонь, если он меня об этом не просил. Иначе мне пришлось бы объяснять Катарине и Марии Тинс, почему я извожу так много торфа и дров.

Когда он был рядом, мне не было так холодно — я чувствовала тепло, исходящее от его тела.

Как-то днем я промывала массикот, который только что истолкла, и вдруг услышала в мастерской голос Марии Тинс. Он работал над картиной, а дочь булочника время от времени вздыхала.

— Тебе холодно, милая? — спросила Мария Тинс.

— Немного, — раздался тихий ответ.

— Почему у нее нет грелки?

Он ответил что-то так тихо, что я не расслышала.

— Ее не будет видно на картине. Не хватало, чтобы она заболела.

Опять я не расслышала, что он ответил.

— Грета принесет. Она должна быть на чердаке — ведь она жаловалась, что у нее болит живот. Пойду скажу ей.

Она поднялась по лестнице гораздо быстрее, чем можно было ожидать от старой женщины. Не успела я подойти к лестнице, как она оказалась уже на полпути. Я шагнула назад. Спасения не было, и не было времени что-нибудь спрятать.

Взобравшись наверх, Мария Тинс окинула взглядом выложенные на столе рядами раковины, кувшин с водой и мой фартук с желтыми пятнами от массикота.

— Так вот чем ты здесь занимаешься! Я так и думала.

Я стояла опустив глаза и не зная, что сказать.

— Живот, видите ли, у нее болит, глаза устают. Тут в доме не все идиоты.

«Спроси его, — хотелось мне сказать. — Он — мой хозяин. Я работаю по его приказу».

Но она ничего не крикнула вниз. Он тоже не поднялся по лестнице, чтобы объяснить, чем я занята.

Наступила долгая тишина. Затем Мария Тинс спросила:

— Ты давно ему помогаешь?

— Несколько недель, сударыня.

— Я заметила, что в последнее время картина продвигается у него быстрее.

Я подняла на нее глаза. По лицу ее было видно, что она что-то прикидывает в уме.

— Ты помогаешь ему писать быстрее, — тихо сказала она, — так что продолжай работать. Но ни слова моей дочери или Таннеке.