Патрик Рамбо - Кот в сапогах

В этой поганой дыре Наполеона душила ярость, он проклинал город с его оглушающей суетой, от которой честолюбцу не уйти. Что тут можно поделать? Куда денешься? Кто станет слушать такого хилого, скверно одетого брюзгу, злобного, как клещ, хотя, впрочем, если надо, и обольстительного, когда он поглядывает голубыми глазами на дам? Но в ту ночь, выйдя из театра, он устремил этот свой завораживающий взгляд на картину совсем иного рода.

Несчастные выстроились в длинную очередь у входа в еще закрытую булочную, чтобы через несколько часов быть первыми, когда станут выдавать их жалкую порцию черного вязкого хлеба. Буонапарте прикинул, сколько их, — пожалуй, около тысячи. Впрочем, они стояли в таких же очередях за маслом, свечами, углем — молчаливые, помятые, серые. Это были рабочие без работы, женщины без надежды, разорившиеся рантье, уже распродавшие свою посуду и мебель, служащие, потерявшие свои места в конторе или на фабрике. Только что одна из гражданок, не имея чем накормить своего ребенка, привязала его к себе и бросилась в реку. Таких, что ни день, находили в Сене, а то и просто на перекрестках, где они умирали от истощения. С тех пор как Робеспьеру пришел конец, у них больше не стало хозяина. Большинство якобинских вождей были выведены из игры. Каррье гильотинирован, Бийо-Варенн и Колло д’Эрбуа сосланы в Гвиану, Фуше вынужден скрываться из-за массовых убийств, которые он учинил в Лионе. Народ предпочитает побежденных, сказал себе Буонапарте, пусть даже дикарей, этим продажным правителям, по чьей вине он голодает.

Картофель за два месяца подорожал втрое, а цена на мясо выросла аж в семнадцать раз. Деньги существовали скорее условно: бумажные ассигнаты, которые Конвент печатал почем зря, годились разве что на подтирку, и если в марте луидор стоил двести пятьдесят франков, то ныне — уже тысячу. Зима выдалась суровая, Сена замерзла, дров и угля не хватало. Нужду испытывали буквально все, не считая окружения Барраса. Между тем в Париже скопилось много зерна, оно до отказа наполняло склады, бдительно охраняемые, но плохо проветриваемые: поскольку его туда засыпали отсыревшим в дождливую пору, оно сперва прорастало, затем начинало гнить. Ответственность за рост цен несло продовольственное ведомство: муку, которая очень дорого продавалась в Париже, везли затем в провинцию, чтобы сбывать там еще дороже. Это было известно. Это обсуждалось. Это рождало гнев. Граждане толковали о том, что ничего невозможно достать, о плутовстве спекулянтов и алчности торговцев, о неслыханных притязаниях земледельцев, требующих, чтобы им платили золотом.

Буонапарте подходил к этим группам, толпящимся посреди улицы перед опустошенными магазинами. Голоса звучали все резче, раздражение нарастало:

— Куда девается все это зерно, которое свозят в Париж? Что они там, правительство, с ним делают?

— Хранят на складах, чтобы кормить войско.

— Скажешь тоже!

— Надо с ними посчитаться, с этими негодяями!

— Слишком долго они нас дурачили!

— Уже год как хлеба не видим!

В глубоком раздумье подходя к своему дому, Буонапарте увидел женщину: стоя на четвереньках, она пыталась вырвать кость из пасти желтой собаки.

Буонапарте со своим адъютантом Жюно направлялись на улицу Нёв-де-Пти-Шан с визитом к Баррасу, когда столкнулись с целой оравой всадников, преградивших им дорогу. Оба догадались, что это военные, по их лихой манере красоваться в седле, держа руку на сабельной рукоятке, но было не понять, от какого они отбились полка. Только кожаные ремни и перевязи всадников отвечали воинскому регламенту. На них были куртки, обесцвеченные дождями, на головах трофейные вражеские шлемы, сабо вместо сапог или сапоги с картонными подошвами, подвязанные веревкой. Рослый усач без нашивок, хотя, должно быть, он был по меньшей мере капралом, обратясь к подошедшим, жестко сказал:

— Поворачивайте назад, граждане.

— Я генерал Буонапарте!

— Не знаю такого.

— Зато я знаю Барраса!

— Мне на это плевать.

— Он ждет нас.

— Это вряд ли.

— Пропустите их, — сказал Баррас, выходя из дому в мундире и со своим трехцветным плюмажем. Бонапарт, а за ним и Жюно устремились навстречу виконту:

— Ты уезжаешь?

— В Лилль.

— Выведешь оттуда войска?

— Вывезу гигантский обоз муки. Я чую, что запахло гражданской войной, генерал. После всеобщего одурения, после слез, что полились заново, до моего слуха теперь доносится глухое ворчание. А ты, стало быть, ничего не слышишь? И не видишь? И, что ни день, не встречаешь на пути похоронные дроги?

— У меня есть глаза и уши, гражданин Баррас.

— Ну а у меня их сотня. Донесения моих агентов усиливают тревогу. Никогда еще сборища не были столь многолюдны и возбуждены. Распространяются опасные слухи, болтают, будто наши карабинеры и жандармы будут заменены немецкими наемниками, это те же грязные бредни, что, помнится, переходили из уст в уста весной тысяча семьсот восемьдесят девятого. Болтают, будто число депутатов возросло и им выдают половину платы наличными, а мюскадены обжираются сдобными булочками, когда у пекарей и муки-то больше нет. Говорят, что армия возьмет Париж в кольцо, чтобы защитить Конвент…

— А что это за эскорт? — Буонапарте показал на всадников.

— Мне удалось вызвать из Гонесса только стрелковый полк, вот я и выезжаю с эскадроном, который занимался реквизициями зерна в наших селениях.

— На площади у Рынка, — вмешался Жюно, — я сегодня утром видел сотни повозок с овощами.

— Их не хватит! Предместье Сент-Антуан гудит. Не нравится мне это.

Баррас вытащил из кармана редингота брошюру и протянул Буонапарте:

— Пять сотен экземпляров этой книжонки вчера были распространены по городу. Она призывает народ восстать, чтобы получить хлеб.

Виконту подвели коня, он поставил ногу в стремя и лихо вскочил в седло.

— А я? — спросил Буонапарте.

— Ты?..

— Мне-то что делать?

— Ничего.

— Как это?

— У тебя нет места службы.

— Но я могу быть полезен!

— Что ж, обратись в Военное министерство, попробуй убедить их в этом.

И виконт со своими оборванными егерями рысью поскакал прочь, покинув Буонапарте во власти весьма горьких раздумий. Генерал в отпуску постоял, нервно постукивая себя тростью по сапогу, когда же всадники скрылись за поворотом улицы, скомандовал своему адъютанту, как и он сам, оставшемуся не у дел:

— Ступай в Пале-Рояль, Жюно, послушай, о чем там толкуют, потом доложишь мне, каково настроение публики. Я буду у Пермонов.