Патрик Рамбо - Кот в сапогах

За городом, на Елисейских Полях, танцевали среди кустов сирени при свете лампионов — бумажных фонариков, под нестройные мелодии бродячих оркестров. Лес кишел продавцами лимонада, кулинарами, делающими блюда на заказ, передвижными кухоньками, забегаловками. Кабриолет, прибывший из города по скверно замощенной дороге, ведущей к Нейи, торопливо подкатил к газону, украшающему перекресток, свернул влево, проехал мимо грядок с овощами, скрытых за тонущими в зелени оградами. Экипаж остановился на расчищенной поляне у начала улицы Верт, которую прозвали Аллеей Вдов за то, что там, вдали от города и его приметливых глаз, под вязами прогуливались в поисках приключений покинутые буржуазные дамы; на этой поляне уже стояли другие кареты. Лакей в желтой ливрее соскочил со своего сиденья, открыл дверцу, откинул подножку. Из кабриолета вышел Делормель:

— Вот где вам надлежит быть, генерал.

— Я вам верю, — отвечал Буонапарте, вслед за ним спрыгивая на траву, — но давайте начистоту: приемлемо ли для меня такое положение? У меня нет ни малейшего желания внушать жалость этим людям, которые так хорошо устроились.

— Вы на них не похожи? Превосходно! Тем скорее они вас заметят.

Они зашагали по тропинке, которая едва угадывалась среди травы.

— К счастью, еще не стемнело, — заметил Буонапарте, подвернув щиколотку.

— В ночное время лакеи встречают приглашенных с фонарями.

Они приблизились к Сене. Лес стал редким. Садовники, обитатели бедных дощатых лачуг, подравнивали свои салатные грядки. В сотне метров отсюда начинались виноградники Шайо. За тополиной рощицей стоял длинный деревянный двухэтажный дом, театральный декоратор расписал его красной клеевой краской так, что он обманывал зрение мнимой кирпичной кладкой стен и якобы старыми, в червоточинах балками, которые виднелись среди цветущих лиан, чьи побеги карабкались на крышу.

— Политика делается здесь, в этой хижине, — пояснил Делормель.

— У мадам Тальен, чего доброго, скоро будет больше власти, чем у ее супруга.

— Бедняга Жан-Ламбер! Его влияние тает с каждым днем. Да и является ли он все еще мужем Терезии? Она предпочитает ему Барраса, который предпочитает ее своей нынешней любовнице, капризной креолке.

Они вошли.

За этим фасадом, таким с виду деревенским, таилась изысканная роскошь. Там вас встречал Нептун с трезубцем, поставленный внутри декоративного водоема в окружении амуров из севрского фарфора. «Эта фантазия обошлась Баррасу в тридцать тысяч ливров», — прошелестел Делормель. Лакеи избавили гостей от их шляп, и они проследовали в гостиную, где невидимый оркестр играл Чимарозу. Женщины в прозрачных туниках, укороченных по самые бедра, кружась в вальсе, томно обвивали военных, чьи трехцветные пояса так и мелькали в сиянии тысячесвечовых люстр. Эти дамы благоухали духами из магазина провансальских и итальянских товаров, что на улице Монторгёй, они удаляли у себя волосы на теле, цвет лица освежали известковой водой, носили золотые кольца на шее, щиколотках и руках, перстни на пальцах рук и ног; их оценивающие кокетливые взгляды приводили господ в смятение. Даром что те были богаты или знамениты — писатели, ученые, всякого рода трибуны, генералы, жулики, воры, старикашки от банковского дела либо финансов.

— Что это за щеголь, который все петушится, принимает позы?

— Это Уврар. Он банкир. Всего двадцать пять, а уже миллионер.

— Как я.

— Вы миллионер, генерал?

— Мне двадцать пять.

Буонапарте с первого мгновения преисполнился зависти к этому франтику, но тут Делормель повлек его к Камбасересу, которого заметил в окружении светской публики. Этот господин с рыхловатым лицом и квадратной головой в пудреном парике, сохранивший верность старорежимному наряду, был временно назначен председателем Комитета общественного спасения и по предложению Обри только что подмахнул приказ об отстранении Буонапарте от текущих дел. Делормель дернул Камбасереса за рукав, как будто намереваясь сделать одно из тех пикантных конфиденциальных сообщений, которые тот обычно смаковал с величайшим аппетитом, и повлек его к застекленной двери, распахнутой в заросший сад, — это был самый укромный уголок гостиной.

— Гражданин председатель, это генерал Набулионе Буона-Парте, которого вы отправили в отставку, — заговорщицки тихо проговорил он (намеренно раздробив фамилию своего подопечного и делая ударение на ее первой части, отчего получалось: «Благой Исход»).

— Что было несправедливостью! — сухо присовокупил тот, о ком шла речь.

— Ах, генерал, тут, вероятно, произошло недоразумение…

Осмотрительный Камбасерес умел успокаивать самых буйных. Вкрадчивый, хитрый, как лис, большой психолог, да сверх того южанин, чей ярко выраженный акцент уроженца Монпелье сам по себе внушал доверие и смягчал суровость его слов, он отвел от себя гнев этого Буонапарте, которого видел впервые, однако его взгляд впечатлял. Камбасерес желал избежать хлопот, закончить свой век мирным стариком, богатым и охочим до вкусненького. Он ненавидел склоки.

— Генерал, — шутливым тоном произнес он, — я мог заблуждаться и готов признать свою неправоту.

— В добрый час! — вставил Делормель.

— Вы мудры, — заметил Буонапарте. — Одни лишь глупцы мнят себя непогрешимыми, если оставить в стороне Папу.

Камбасерес расхохотался деланным смехом:

— Вы вправе ворчать на меня, генерал. Для меня это было чисто формальным вопросом…

— Однако вы подписали приказ о моей отставке!

— Подписал, да, мне представили дело так, что речь идет об офицере, который отказывается повиноваться… Это несправедливо, согласен, мы вам обязаны взятием Тулона, которое спасло Республику…

Тут Камбасерес, по своему обыкновению, ввернул лестное замечание:

— Вашим заслугам завидуют, генерал. Люди, которые не сделали ничего, не выносят тех, кто действует. Наберитесь терпения.

— Терпение мне несвойственно.

— У вас есть друзья, они вас поддержат.

В этот момент оркестр перестал играть, танцоры — танцевать, говоруны — говорить. В салон вошла мадам Тальен. Другие женщины более не существовали.

Терезия была наполовину испанкой; ее безупречное тело окутывал легчайший муслин, грудь была открыта, талия тонка, ягодицы округлы, черные курчавые волосы острижены коротко, «а-ля Тит», на плечах пурпурная кашемировая шаль; золотая змейка с изумрудной головой обвивала запястье. Она шла, покачивая бедрами так, чтобы полы ее наряда распахивались. Никогда еще Буонапарте не случалось видеть богиню так близко. При этом зрелище он утратил самообладание. Сейчас он выглядел еще более неуклюжим, неестественно напряженным, чем обычно, его голубые глаза увлажнились, созерцая ее. Терезия вышла из мира, знакомого только по книгам. Женщины, которых он знал, были либо дешевыми завлекательницами мужчин, либо простушками, лишенными манер: депутатские жены вроде мадам Рикор или блондиночки Фелисите Турро, девицы, годные для мимолетных интрижек, наподобие Эмилии Лоранси из Ниццы, его свояченицы Дезире Клари, притворно стыдливой Викторин де Шастене либо Сюзанны-работницы. Терезия же являла собой живое воплощение уроженок Кносса или древних критянок из великих античных храмов, таких, как Агиа Триада — стройных дев, с позлащенными солнцем грудями, значительных, словно мужчины, дочерей той поры, когда на Грецию еще не опустилась пришедшая с Востока после кончины Геродота великая ночь женоненавистничества, сделавшая из женщин либо шлюх, либо матерей — гаремных затворниц. Терезия была живой и свободной, подобно римлянкам времен той империи, которую еще не накрыла мгла христианства, навязанного апостолом Павлом. Она выросла во дворце Сан-Педро-де-Карабанчель, что в Аррибе близ Мадрида, города поселян и бездельников, затворившегося в своих глинобитных стенах, изгвазданного из-за того, что его свинарники и таверны соседствуют друг с другом и равно открыты, столицы, чьи самые суровые здания высятся бок о бок с убогими несуразными кварталами, которые щедро овевают их запахами африканского базара. Эта непоседливая маленькая женщина навсегда полюбила ту жестокую Испанию, хаотичную, провинциально завистливую, никогда не ведавшую периодов постепенного перехода, где конец лета в одночасье рушится в зиму, даже бедняки хранят достоинство, а щеголихи, проплывающие по Прадо, красуясь в своих мантильях, останавливаются, когда зазвонит колокол и «Ангелус» призовет к вечерней молитве, — страну, где лобзания зачастую обрывает удар кинжала…