Йозеф Винклер - Родная речь

Принимая душ, он обычно не запирал дверь в надежде, что может войти Петр и увидеть его нагим под прозрачными струями. Иногда дверь открывала Варвара Васильевна, она тут же стыдливо опускала глаза, извинялась и закрывала дверь.

Когда он оставался с Петром в одной комнате, она рано или поздно подходила к двери, причем быстрым и уверенным шагом, не как в тех случаях, когда знала, что мальчик должен быть в ремесленном училище, в хлеву или на пашне.

Однажды Петр лежал на диване, Варвара Васильевна сидела рядом, рассказывая ему какую-то историю, поглаживая пальцы на голых ногах своего младшего. Как-то раз он услышал, как Петр, стоя под душем и явно ёрничая, напевает песню про Иисуса.

Он заметил, что Варвара Васильевна более ласково обращается с животными, когда остается со скотиной наедине, чем при свидетелях или помощниках. Она оглаживала брюхо беременной свиньи, нежно прикасаясь к свиным соскам, как к своим собственным. «Как только я вошел в хлев, сразу понял, как вы лелеете своих животных, — сказал ветеринар и обнял ее, — куры не шарахаются, не взлетают под потолок, как на иных дворах, скотина не гремит цепочками и не ревет, словно перед закланием, когда появляется незнакомый человек». В ту же ночь свинья опоросилась четырнадцатью поросятами, два оказались мертворожденными. Он хотел было спросить, куда она подевала мертвых, но поостерегся, решив, что не стоит в общении с ней слишком часто произносить слова «смерть» и «мертвый». Хворого поросенка она кормила из бутылочки с соской, предназначенной для питания младенцев. «Даст Бог, выживет», — сказала она, обустраивая ему теплый закуток в деревянном ящике под кухонной плитой. На следующее утро ей пришлось вынести ящик, в котором на соломе лежал бездыханный поросенок. Другой уродился без заднепроходного отверстия и на глазах так раздувался, что казалось, вот-вот лопнет. Варвара Васильевна продезинфицировала нож и сделала надрез на поросячьей попке. Через несколько дней она отнесла мешок с посиневшей тушкой на задворки и бросила ее в компостную кучу. Ребенок опустил десятишиллинговую монету в прорезь на розовой спине свиньи-копилки.

Корова повернула голову и уставилась на подрагивавшее пламя свечей, когда Варвара Васильевна наполняла миску молоком из большого оцинкованного бидона. Вслед за Яковом Меньшиковым, который нес светильник с пятью свечами, она с молочной миской вышла из хлева, и у них под ногами скрипел свежевыпавший, белый, как стерильная вата, снег. Однажды, спеша по дороге через горное пастбище, на богослужение в экуменической церкви, они увидели в канаве груду окровавленных свиных костей и ребер. Кровь капала на ягоды черники. Три или четыре раза Варвара Васильевна отходила в кусты, чтобы справить малую нужду. «А ты ступай, — говорила она, — иди дальше». Католический священник разочарованно озирался, когда во время причастия никто не подошел к облатке, которую он держал наготове в поднятой руке.

«Нынче мне приснилась лошадь, — сказала Варвара Васильевна, — конь, который, задрав ноги, катался по земле и терся спиной о солому, смотреть было страшно. Уж я-то знаю, если приснилась лошадь, готовься к тяжелой болезни. Желток для тебя полезней, чем белок. Желток дает красные кровяные тельца, а белок — белые». Она советовала ему пить побольше молока и поменьше кофе. «С твоим-то бледным лицом никак нельзя без молока». К тому же кофе ей приходится покупать, а молоко свое, им хоть залейся.

Швейную машинку, на которой Варвара Васильевна шила похоронные одежды, она после работы укрывает, словно покойника. От нее я услышал про красноватый снег, именуемый кровавым, однажды он выпал на здешних склонах. Утром она наскребла под кустом бузины малость черной земли и крикнула ему, с любопытством наблюдавшему за ней с балкона: «Это я для больной чушки!..»

Временами она навещает беззубого, вечно пьяного старика, который был на войне летчиком и сбросил бессчетное количество бомб. «Сколько я сгубил человеческих жизней, — скорбно приговаривает он за стаканом горькой на травах, воздевая свои немощные руки. — Сколько я людей положил! Мне то и дело снятся бомбы в моей стальной птице и разорванные в клочья тела людей, их смерть на моей совести. Сколько я людей сгубил!» Он живет в арендованном доме для приезжающих на выходные в деревню на горе. Из-за пристрастия к алкоголю его взяли под опеку.

«Ты все равно что скульптор с долотом», — сказала ему Варвара Васильевна, имея в виду стук электрической пишущей машинки, который слышала изо дня в день уже не один месяц. Когда он посетовал на трудности своей работы, она ответила фразой: «Я рада, что и тебе бывает трудно».

Когда Яков Меньшиков прочитал в газете про одного австрийского крестьянина, который тридцать лет назад купил за тридцать тысяч шиллингов полуразвалившуюся церковь, со временем восстановил ее, и в конце концов в ней отслужили первую после ремонта мессу, он, человек со стороны, сказал себе: «Вот бы мне жить и писать в такой церкви, я разложил бы рукопись на алтаре, а заканчивая работу, убирал бы листы в дарохранительницу».

Когда она с Николаем была на рубке леса, издалека донеслась сирена пожарной машины, Варваре Васильевне представилась картина ее горящего дома. «Первым делом я подумала о твоей рукописи, — сказала она, — дом-то и утварь, слава Богу, застрахованы».

«А что ты напишешь, например, про меня?» — спросила одна девушка. «У меня нет желания писать то, чего бы ты не хотела о себе прочитать», — ответил он.

Он нарочно порезал себе палец, чтобы вызвать сочувствие Варвары Васильевны. Она всплеснула руками и заголосила так, что от испуга он ненароком поранил себя еще сильнее. Она тут же принесла ножницы и лейкопластырь.

Бредя в непроглядно темную ночь по полю, он наткнулся на колючую проволоку, ржавый шип распорол ему кожу на бедре. У Васильевны дрожала рука, когда она дезинфицировала рану на голой ноге спиртовой настойкой на травах.

Включив свет в кладовке, он вдруг увидел перед собой выстроенную в линию пернатую эскадрилью — здесь головами вниз висели желтые забитые куры. Он долго разглядывал запекшуюся кровь на обрубленных шеях, судорожно сведенные или растопыренные когтистые пальцы.

«Варвара Васильевна испытывает мою натуру, — думал он, — иногда подсовывает мне свежевыстиранные носки своих сыновей, но я всегда отказываюсь от них, говорю, что это не мое».

Яков Меньшиков просыпался несколько раз за ночь, он привставал на постели, прислушиваясь к шебуршанию какого-то зверька. На третью ночь, уже под утро, захлопнулась крысоловка, которую Варвара Васильевна, положив в нее в качестве приманки кусочек сала, задвинула под диван. Утром он взял бумажную салфетку и, прихватив мертвую крысу за хвост, спустился по ступеням и отнес ее к компостной куче.