Владимир Хилькевич - Люди божьи собаки

Мать опять неслышно вышла. Закрыла дверь на крючок, в сарае с трудом вырвала из слежавшегося сена вилы-рожки, прихваченные по зубьям ржавчиной, и встала с ними на пороге, всматриваясь в разгорающийся пожар, напряженно ловя голоса деревни и веруя, что никого в дом она не пустит, если за Волькой придут. Они уже попробовали бить ее во ржи, теперь им легче будет прийти.

Чего ей стоило это жуткое ожидание долгой тревожной ночью, когда стынут в руках тяжелые вилы-тройчатка, и зорька не скоро, на зорьке прийти не посмеют, — одной ей известно. Только и тогда, непонятная и ей самой, нет- нет да и гуляла по лицу какая-то нервная, недобро тянущая книзу уголки губ улыбка. Она, Татьянка, готова была и улыбнуться просительно первому, кто забежит к ней во двор, и всадить в него ржавоватые вилы.

Пока ловили в поле, в ночном, ленивых лошадей, запрягали в бричку с насосом и в телегу с двумя большими бочками, пока заехали на сажалки за водой и, наконец, прикатили по вязкому песку в горку, осталось только помочиться на угольки, чтобы закрыли свои злые волчьи глазки. С досады поруй- новали уцелевшую закопченную землянку — раз негде больше Силе зерно молоть, пусть некуда будет и молодайку водить.

Сам он стоял в стороне, отрешенный от всего, нешуточно переживал. Опасался, что за эту мельницу и за это зерно упекут его в недоброй памяти места.

Тушильщики, а за ними мужики и бабы, собравшиеся на пожар, уехали на возах, громко обсуждая происшествие и ругая Силу, одни — так, чтобы он слышал, другие — чтобы нет. Было утро, пора доить коров. На смену набежали проснувшиеся дети. Среди них прошла, как метла по сусекам, большая паника, что на сполыхавшей мельнице рассыпано много медных грошей, и кто не проспал, тому меди достались полные карманы. Молва повымела из домов всех — рыжих и темноволосых, гологоловых. Ходили крикливыми стайками по большому черному пепелищу. Те, кто привычно сорвался из дому босиком, подпрыгивали на курившихся легким дымком из-под толстого слоя золы, еле заметных головешках. Ковырялись палками в обгоревших кусках дерева, поплавившегося стекла, толстой проволоки, в вычерненных огнем железных шайбах и болтах, втроем-вчетвером отворачивали закопченные каменья, но денег не находили. Толпились в сторонке, на росной траве, слюнявили обожженные подошвы ног и громко спорили, кто первым поднял панику про медяки — Колька Немец или Колька Сидор. Наглядевшись на пустое, горелое место, шли ватагой домой, встречали дорогой новый косяк искателей сокровищ и подзадоривали, позванивая в карманах остывшими железками.

Комиссия из Слуцка Силиной вины в пожаре не нашла. Но пострадал- таки Сила: работать стало негде. Лишившись мельницы, он ничего другого по душе не подобрал, перебивался на сезонщине, стал сдавать и скоро выглядел совсем стариком. Вольгочка постепенно отошла от него.

Но успокоиться не смогла. Татьянка понимала, что, надрожавшись за войну, она теперь хотела обычной человеческой ласки, немного бабьего счастья. Растила сына от заезжего-захожего солдатика. Татьянка как-то предложила ей поискать пропажу. Солдатик отозвался на письмо с недалекой Смоленщины, покликал к себе. В разведку поехала одна Вольгочка. Через неделю вернулась из тех гостей. Сказала матери:

— Пьяница. Пьянюга. Все в доме пропивает. До моей шали добрался. Чаго ж другая жонка кинула? Только из-за чарки.

Стали жить по-прежнему. Накопили немного денег — мать построила неудалице хатку на поселке за магазином. Как-никак, взрослая женщина, с ребенком, своя семья, и хата своя должна быть. Может, и прибьется со временем какой примак, а то в их дом постороннему мужику не зайти, столько там толчется народу.

И села Волька на свой двор — сына растила, примака выглядывала. Не много их шло большаком, а если кто и заворачивал, то ненадолго. Заготконторский Носаль иногда просился заночевать, каждый раз приезжал со своим салом и луком, оставалось дело за самогонкой. Сверхсрочник Катков перед большими праздниками в самоволку от жены прибегал. Этот не ночевал. Вольгочка к вечеру запрягала лошадку с фермы, подвозила Каткова к льнозаводу на окраине Слуцка — к городскому автобусу.

Дольше других задержались в ее доме электрики. Сначала те, что свет в село проводили. Одного из них, перепоясанного цепями, как пулеметными лентами, с железными когтями на плече, — непривычного с виду, а потому и интересного, привел на постой Терешка. Бригадир на селе — фигура, что скажет, то и делать станешь. Тем более, если в дом лишнюю десятку привел.

Электрик жил у нее долго — и зиму, и лето. И даже когда бригада перебралась в другое село, ездил на работу на ее велосипеде. Только десятку Волька не взяла с него ни разу.

Через год слаботочники тянули радио. И опять бригадир прислал ей постояльца. Этому сам сказал: хозяйке дров с бракованного столба напилишь- наколешь, и вся с тебя плата.

Ушли электрики дальше, на Полесье — занудилась Волька. Навещая ее, мать часто заставала дочь сидящей отрешенно у окна на кухне, откуда видна сельская улица. Казалось, посадила баба себя в угол и забыла, куда подевала. Мать даже в голове у нее поискала, не завелась ли какая живность от тоски.

— Знаю способ от нуды, — сказала ей однажды. — Надо набрать в горшчочек речной воды. И стараться ни одной капли не пролить. А за водой пойдешь — ни с кем не говори. В воде этой — ты меня слышишь хоть? — зелье напарить, деветярник, а горшчочек тестом залепить, и получится отвар. Отваром я тебя обмою вечером в чистый четверг. За деветярником парят центурию, а за нею ешчо одну серенькую травку, я ее знаю, в жите растет… Хочешь?

— Способ хороший, — лениво отозвалась Волька. — Тольки…

— Ну?

— Банщик не той.

— Не наговаривай на себя. Хоть ты на себя не наговаривай. А то по селу и так гомона.

И правда, сельские на Вольгочку как клеймо поставили, чураться ее стали. Мужики разговаривали с ней с насмешечками. Бабы — те ее заопасались. Чужих мужчин на селе больше не стало, значит, за своими очередь? Они так понимали. Пошли пересуды. Кто Силу-мельника вспомнил Вольке, кто сверхсрочника Каткова, а кто и спившегося отца мальчонки. А уж про электриков чего навыдумали задним числом! Будто их по двое-трое ночевало у нее и так, по двое-трое, в постель к ней ложились.

Это была травля. Каждый день кто-нибудь из баб помоложе присаживался к матери на скамейку и докладывал новую сплетню в расчете, что мать понесет ее Вольгочке. Мать поначалу носила, потом поняла, что к чему. Сказала дочке: пора хату в Слуцке торговать.

Волька к этому времени тоже пришла к выводу, что от Красной Сторонки ей ничего хорошего ждать не стоит. Продала хатку переселенцам, купила себе времянку в городе и устроилась на льнозавод.