Пьер Гийота - Воспитание

Моя сосулька уже растеклась лужицей у ножки кресла; святой отец говорит, что следующей зимой они будут еще красивее, а я отвечаю, что теперь, благодаря этой светлой поэзии, сосулька еще красивее у меня во рту, и, спустившись, несколько дней подряд бормочу эти стихи, засыпая со словами: « То-whit! to-who».

*

С изучением латыни и римской истории воскресает моя одержимость рабством, то накладываясь на манию мученичества, то расходясь с нею. Латинский язык становится клеткой, виселицей, железным ошейником, цепью рабства, самой основой древнеримского строя: вольных и подневольных. Голос абсолютного хозяина: слово servus и другие в «Латинских упражнениях» - я смотрю на них и в то же время отвожу взгляд. Иллюстрация к тексту латинского историка: хозяин Квинт Туллий Македон бросает одного из своих рабов в бассейн с муренами, «Риег, abige muscas!» [237] «Мальчик, отгони мух!» (лат.). Цицерон, «Об ораторе», II, 247, пер. Ф. А. Петровского. из оды Горация, который путает ребенка с рабом...

Изучая римскую мифологию, мы подступаем к Древней Греции и все лето в преддверии второго учебного года готовимся в своих жилищах, на фермах, пляжах к открытию главнейшего классического языка, древнегреческого - достойны ли мы его?

По возвращении в школу отец Саланон проводит нас за руку в пятый класс: в первые дни слово doulos представляется точно таким же беспощадным, как и латинское servus, правда, с жалостливым звучанием [238] Douleur — боль; горе (фр.). : надежда, что в Греции закон смягчен, просвещен великим искусством и трагедией, философией, политической риторикой, поэзией, тает, по мере того как мы знакомимся с языком и одновременно с историей создающей его нации: от Крита до Микен, от Микен до Спарты, от Спарты до Афин.

От спартанских илотов до афинских метеков - именно этот жестокий мир начальников и подчиненных, «существующих» и «несуществующих», служит основанием для светлого помоста, где расхаживают образы трагедии, сострадания, рока, красоты, демократии, точь-в-точь как на арене римского амфитеатра, где первые христианские мученики демонстрируют и воспевают достоинство и грядущее освобождение человечества.

Как добр, достоин, прочен в сравнении с этим мир Библии: ни подчиненных, ни начальников; весь народ целиком - словно каждый из них герой - принимает участие в судьбе мира, алкаемой и вдохновляемой единым Существом. Там упоминаются даже звери, хотя некоторых из них и приносят в жертву, они присутствуют в снах, притчах.

В конце первой четверти мы уже можем переводить небольшие отрывки из «Анабасиса» Ксенофонта [239] Ксенофонт (ок. 444 — ок. 356 до н. э.) — древнегреческий писатель, историк, афинский полково
дец и политический деятель. Главное сочинение:
 «Анабасис Кира», или «Отступление десяти тысяч»,
 в котором Ксенофонт описал отступление 10 тыс.
 греческих наемников-гоплитов из Месопотамии
 на север к Трапезу после злополучной для них 
битвы при Кунаксе (401 до н. э.). Это произведение 
высоко ценилось античными риторами и оказало 
огромное влияние на латинскую прозу. . К тому времени, так же, как я вижу в строках текста формы хорошо знакомой реальности, линии, круги, квадраты, тени и свет, водоемы, в самой этой хорошо знакомой реальности я вижу текст, ряды слов, разрозненные слова, столбцы фраз и, главное, все это, реальность и знаки, порождают во мне непрерывное пение, алфавит греческого языка, ряды его слов, звуки возносят меня над латынью, и я слышу теперь лишь ее рациональную силу, действенную потому, что она очерчивает мир, как закон. Латынь пишет и закрывает, древнегреческий говорит и открывает. На переменах мы пытаемся понять, как древние их произносили - точно так же мы уже стараемся декламировать Шарля Орлеанского [240] Карл {Шарль) I Орлеанский (1394-1465) - герцог Ор
леанский (1407-1465), граф де Блуа, де Дрё и де Куртене, французский феодал и военачальник, член
 королевского дома Валуа, один из самых выдающихся средневековых поэтов Франции. , Вийона, с диакритическими значками, обсуждаемыми на уроке.

Пригорок с лужами по бокам становится для нас Коринфом, осажденным и разграбленным войсками Луция Муммия Ахейского в 146 году до Р.Х.: горе римлянам, то есть некоторым из нас, вытянувшим жребий, что истребляют и угоняют в рабство греков, превосходящих умственно. Но что происходит при этих бедствиях с хрупкими табличками, где начертаны тексты, которые мы переводим, эпопеи, трагедии, речи? Как эти сочинения смогли пережить исторический переворот в начале христианской эры? Неужели это лишь восстановленные крохи?

В ранней юности наша мать учит в Бурже древнегреческий и для небольшой студенческой постановки исполняет в оригинале сцену из «Антигоны»: мне не терпится поскорее научиться читать и переводить, затвердить наизусть пьесу Софокла.

А тем временем - Софокл и Гомер еще слишком трудны - я читаю все, что могу найти в библиотеке в глубине учебного зала, рядом с печью, вокруг которой мы расставляем свою походную обувь и галоши, об Эдипе, его отце Лае, матери-супруге Иокасте, их родившихся от кровосмешения сыновьях, Этеокле и Полинике, дочерях Йемене и Антигоне: после Троянской войны с ее пылкими или безутешными персонажами, после того, как останки Гектора с продырявленными пятками волочатся за колесницей Ахилла в отместку за убийство Патрокла, а балки во дворце Приама обрушиваются во время пожара вслед за бегством Энея с его отцом Анхизом на плечах, балка кровосмесительной спальни, на которой вешается Иокаста, заставляет меня поднимать глаза к балкам ферм, - а на каникулах в Дофине к балкам ампирной спальни нашего деда, отца и теперь нашей матери.

Ночью, при фиолетовом ночнике в дортуаре, я снова и снова переживаю умом и душой, чуть ли не мышцами, эту роковую судьбу, от оставления младенца с продырявленными и связанными лодыжками на горе Киферон до гулкой гибели слепца при обвале в Колоне: Антигона - моя сестра, не сам ли я Антигона? Я вижу своего отца с пустыми глазницами, брызжущими кровью: куда мне его отвезти, вцепившись руками в руль? Где же наша мать? Возможно, она мертва, ведь ее больше не слышно, аромат ее духов «Герлен» рассеялся, вытесненный запахом крови и слез. Через одно из больших открытых окон, в которое видно луну, я слышу, как сова - мудрость Афин - машет в черном воздухе вшивыми крыльями, перелетая с пихты на сосну.

К концу мая-месяца, на берегах Семены, личинки, перезимовавшие после кладки яиц в полете над водой, взлетают с поверхности. Ярко-красные поденки, без пищеварительных органов, порхают вокруг кустиков и внутри.

Мы спускаемся к реке, чтобы увидеть, как они живут и умирают; на земле под кустами многие уже не шевелятся, другие еще шевелятся сверху; мы следим глазами и сердцем за теми, что живут и летают, мы хотим остаться до самой ночи, дабы увидеть, как все больше их падает и умирает; святой отец говорит нам, - хотя мы и так знаем, - что жизнь у нас, смертных, сродни жизни поденок: мы рождены на небе, зачаты и выношены во чреве нашей земной матери и живем так недолго с точки зрения вечности: да, но у нас есть пищеварительные органы - мы хотя бы едим! Обусловлен ли наш аппетит столь деятельным мозгом, сердцем, плотью? Питанием наших противоречивых двойников, нашей невидимости?..