Анатолий Курчаткин - Чудо хождения по водам

– И вот, в присутствии святых икон, – повел священник другой рукой, указывая на иконостас, – произносите: Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь, – спотыкаясь, но старательно, внятно каждое слово повторил за священником В. Впервые в жизни перекрестившись. Чувствуя, как некрасиво, коряво у него это вышло.

– Вот и отлично. Вот и все. А уж дальше как воля Божья будет, – необыкновенно радуясь, словно бизнесмен, провернувший исключительно выгодную операцию, заспешил священник двинуться к выходу. И подтолкнул В. раскрытой ладонью в спину. – Идемте, идемте. Мне пора, некогда мне совсем. В больницу мне нужно. Соборовать человека, причастить. Вдруг не успею. Непричащенным уйдет – какой грех на мне!

За этими словами они вышли в притвор, достигли сиротски стоявшего на полу портфеля, и священник поднял его.

– Так и что же… – запинаясь, выговорил В., – и все?

– И все, и все, – весело отозвался священник. – Живите с этим. А там как воля Божья будет. Как кривые, хромые, горбатые живут? Вот так и вы.

– Нет, подождите… – В. еще не мог прийти в себя, что-то вроде головокружения было у него. – По-вашему, это нечто вроде уродства? Типа горба?

Священник не счел нужным ответить на его вопрос.

– Давайте через три часа подходите, – быстро, уже на ходу, подлетая к лестнице и запуская себя по ней вниз, проговорил священник, – В. ничего не оставалось, как следовать за ним. – Тогда и продолжим разговор. Исповедуетесь, службу отстоите, а завтра причаститесь.

В. не был готов ответить согласием. Но и сказать “нет” не был готов. Ни к чему он не был готов.

– Может быть, подвезти вас до больницы? – спасательным кругом явилась к нему мысль.

– Спасибо, сам за рулем, – стремя себя впереди В. к распахнутой в ослепительный солнечный жар двери внизу, отказался священник.

Красная “Мазда” был автомобиль у священника. Взяла она с места с тою же резвостью, с какой ее владелец сбегал по храмовой лестнице. Сидя в своем “Фольксвагене”, В. смотрел, как “Мазда” развернулась на площадке перед увалистым сундуком церкви и понеслась из тупика в тесный простор городского лабиринта.

Нужды спешить у самого В. не было. И, проводив взглядом священника, он еще добрый десяток минут сидел у себя в “Фольксвагене” не трогаясь. Глядел на раскрытую нищенской ладонью распахнутую дверь церкви и, чем дольше смотрел, тем внятнее становилось в нем ощущение, что эта нищенка, зазвав к себе, подала ему с такой щедростью, на какую больше негде было рассчитывать. Может быть, подумал он, включая наконец двигатель, и вообще неслучайно привела его дорога в этот тупик?

Такая мысль пришла ему в голову. И странно было бы, если бы не пришла.

Барби-секретарша, когда вошел в приемную, снова взглянула на него тем встрепанным взглядом, который, знал он уже, означал, что за дверью кабинета его поджидает встреча с неприятностью. Но спрашивать на этот раз он ни о чем не стал. Она бы не открылась ему, как и утром.

Он ступил в кабинет – и тайна ее взгляда тотчас перестала быть тайной. За столом для совещаний сидела, угощаясь капучино из парадного фарфора, жена. Директор по связям напротив нее, судя по всему, наполнял ее уши байками анекдотического свойства – их отражение лежало благопристойным оживлением на лице жены. При появлении В. это выражение благопристойного оживления застыло, словно одев лицо в маску, а директор по связям, бурно заработав руками, мигом развернул свое кресло к В. Правда, навстречу ему не покатил.

– Заждались! – бурлящей лавой обрушилось на В. – Где тебя носит? Весь запас кофе, что был, перевели! И не связаться! Безобразие! На выговор в приказе нарываешься?

Он заговорщически подмигнул В., послал ему тайное сообщение: не продал ни в чем, и о новом телефоне тоже ни слова. А уж выговор в приказе – чистейшая бутафория.

– Помилосердствуйте, – ответствовал В. директору по связям такой же бутафорией.

Директор по связям хохотнул – он получал удовольствие от плетения не имеющих особого смысла, невинных интриг:

– Прощу на первый раз! – И взялся за колеса, тронул себя потихоньку навстречу В., откровенно метя мимо него в дверь. – Вы тут поговорите, я понимаю, вам есть о чем. А я развеюсь пока. Странный денек! А? – обдал он В. новой порцией лавы, прокатывая мимо него.

– У меня теперь каждый день странный, – разворачиваясь следом за ним – больше для того, чтобы избавить себя от взгляда жены, – сказал В.

– Терпи, казак, атаманом будешь! – возгласил директор по связям.

Он выкатился из кабинета, дверь за ним закрылась, абсурдно было стоять к жене спиной и дальше, – В. повернулся. Но вовсе не за столом, на прежнем своем месте, оказалась жена. Она была тут, рядом, подобравшись с кошачьей неслышностью. И только он повернулся – руки ее неистово обвились вокруг него, она не приникла – впаялась в него всем телом, губы ее исступленно впились в его губы. Милый, дорогой, любимый, бесценный мой, оторвавшись от его губ, с жаркой отчаянностью закричала шепотом она ему в ухо, мой родной, мой хороший, мой лучший в мире! Это обман, морок, это тебе примнилось, ничего не было, я верна тебе, милый мой, верна, верна! Он пытался снять ее руки с себя, – ничего у него не получалось. Казалось, у нее не две руки, их десять, двадцать, она обвивала его ими, как вьюн намертво обвивает своими многочисленными слабыми усиками облюбованную опору, и вот его уже не отодрать от жертвы, он намертво прикреплен к ней, – если только перерезать стебель, лишив живых соков.

Но все же он отодрал ее от себя. Отодрал – по-другому не сказать. Мертвой хваткой сжал ее руки в запястьях и отвел от себя. Опусти, ты что, мне больно! Как ты со мной… так нельзя! – лицо ее исказилось гримасой жалобного негодования. Отпусти, сейчас же, суставы мне вывихнешь, не смей!.. Отпущу, если обещаешь держаться от меня на расстоянии, сказал он. Обещаю, как поклялась она.

Он отпустил – и в тот же миг вновь был весь обвит ее усиками, спеленут их цепким, мертвым обхватом; и полушки не стоило клятвенное обещание жены.

– Ты мой, мой! Ты не бросишь меня! Я люблю тебя, люблю тебя! И ты любишь меня, и нечего фокусничать! – Твердая уверенность в своем праве говорить ему эти слова, обвивать, облепливать своими хваткими, цепкими усиками была в ней. – Хочешь меня?! – словно была жарко охвачена неодолимой страстью, неожиданно вопросила она В. в самое ухо. Ее быстрый влажно-горячий язык остро сунулся ему в ушную раковину, обежал по кругу и выскользнул наружу, обдав В. помимо воли ознобом желания. – Давай! Давай прямо сейчас! Прямо здесь! Никто не войдет! Пока сами не позовем! Хочешь на столе? Я тебе дам на этом столе! Я тебе буду женой-любовницей! Я тебе докажу! Вот прямо здесь, вот сейчас! – И влекла его своими двумя (или тремя?) десятками рук к столу для совещаний, изловчилась распустить ему брючный ремень, расстегнуть кнопку на поясе, дернула вниз молнию. Но, расстегнув молнию, она решила подготовить и себя, рука ее оставила его, чтобы заняться собственной одеждой, и озноб вожделения, окативший В., стремительно сменился морозной ясностью отрезвления. У нее осталось лишь две руки, и сейчас, когда от одной из них он был свободен, ему не составило труда вновь отстранить ее от себя.