Григорий Канович - Слезы и молитвы дураков

— Не связывался бы ты с ним, — посоветовал корчмарь.

— А с кем прикажешь связаться? С Маркусом Фрадкиным? С братьями Спиваками? Да я для них трактирный ублюдок, от меня за версту твоей водкой разит.

— Можно отсюда уехать.

— Куда? В Ковно? В Вильно?

— В Америку.

— Торговать селедкой? И там на мещанина Семена Манделя какой-нибудь урядник или исправник найдется. Зачем менять исправников?

— Умному еврею и исправник — не помеха.

— А я не умный… Я дурак. А дураку даже собственный отец — помеха.

— Ты еще болен, Семен.

— А я никогда не был здоров.

— И все же мой совет: держись подальше от Нестеровича. Если еврей чего-то и может добиться в жизни, то не чужими наручниками, а своими руками…

Через три дня прыщавый Семен впервые вышел из дому. Он слонялся по двору, вокруг корчмы, дышал полной грудью и ни о чем не думал. Он подолгу сидел под дикой грушей и глядел на крохотные сморщенные плоды, на корявый ствол, на чистое, как будто выстиранное небо, по которому куда-то плыло единственное заблудившееся облако, быстрое и легкое, как детское сновидение. Прыщавый Семен провожал его печально-завистливым взглядом, и оно, просвеченное чужой болью, как бы замедляло свой бег.

— Чего здесь сидишь? — спросила у него Морта.

— Смотрю…

Прыщавый Семен помолчал и добавил:

— Вон на то облачко… На что оно, по-твоему, похоже?

— На что? — Морта вскинула голову. — На кошку… Вон — мордочка, а вон — хвост…

— На кошку, говоришь, — разочарованно протянул Семен. — А я подумал… это, конечно, глупо… Я подумал, что оно похоже на мою душу… Ха-ха-ха… Маленькое, белое пятнышко в неоглядной пустоте… мечется… летит… тает… и никому, ни богу ни черту, нет до нее дела…

— Чем сидеть, пошли лучше коней поить, — неожиданно предложила Морта. — Я поведу каурого, а ты — гнедую.

— Пошли, — столь же неожиданно согласился Семен.

Они шли лесом: Морта впереди, ведя за поводья каурого, а Семен с гнедой чуть сзади. Лошади едва трусили, отряхивая с грив сосновую хвою. Прыщавый Семен смотрел на загорелую шею Морты, на ее крепкие, шуршавшие в траве ноги и чувствовал, как с каждым шагом к нему возвращаются силы и бунтует изголодавшаяся, не укрощенная болезнью плоть.

— Я буду купаться, — сказала Морта, когда лошади напились.

— И я буду, — подхватил Семен.

— Тебе нельзя… Отвернись!..

— Ладно.

— Отвернись!

— Господи! Вторая дева Мария! — выдохнул он и отвернулся.

Морта быстро сбросила с себя юбку, потом блузку и плюхнулась в сорочке в воду.

Волосы ее качались, как водоросли, и груди светили из-под рядна, как две спелые груши.

— Теперь смотри! — крикнула она, все дальше отплывая от берега.

Каурый и гнедая стояли в воде, касаясь крупными усталыми головами, гривы их перепутались, ноги их переплелись, ноздри расширились, и из них что-то прорастало, как прорастает колос из земли: неслышно, грешно и упрямо.

Морта вышла из воды, схватила одежду, бросилась в кусты и, не выжав волосы, оделась.

— Ты красивая, — сказал сын корчмаря.

— Все-то ты выдумываешь, Симонай!

— Красивая, — пробормотал он. — И я, знаешь, чего хочу…

— Не знаю, — опасливо пролепетала Морта.

— Хочу, как они… как наши лошади… чтобы одна грива… одни ноги… один рот…

— Не надо, Симонай!.. Ради всех святых!..

Морта бросилась к реке, выгнала из воды каурого и гнедую, вцепилась в поводья и, не оглядываясь, зашагала прочь.

Она вдруг вспомнила, как десять лет назад, возвращаясь с водопоя, забрели они с Семеном на отцовское подворье. Изба развалилась, а пруд ряской затянуло. Морта обошла двор, заглянула в крест-накрест заколоченное окно, подняла с земли прогнивший деревянный башмак, напялила на босу ногу и похоронно сказала:

— Мамин башмак… мамин…

Прыщавый Семен сидел на кауром, тогда еще молодом и норовистом, и ждал, пока Морта наплачется всласть. Он никак не мог взять в толк, зачем затащила она его на этот пустырь, на это разоренное и богом забытое подворье, где даже ветру делать нечего: ставни сорваны, деревья срублены, трава не растет.

— Конура Саргиса! — обрадованно воскликнула Морта. — И цепь… Можно, — обратилась она к Семену, — я возьму ее?..

— Далась она тебе… ржавая вся, — не слезая с лошади, буркнул сын корчмаря.

— Можно?

— По мне — забирай все: и цепь, и башмак, и конуру.

— Я только цепь, Симонай.

Его коробила ее безоглядная просительность и уничиженность.

— Да возьми ты ее!.. Возьми!.. — отмахнулся он.

Не сказав ни слова, Морта перекинула цепь через круп гнедой, еще раз оглядела осиротевшую вотчину и дернула повод.

— Иногда я вам завидую, — сказал прыщавый Семен, когда лошади поравнялись.

— Нам?

— Твоему отцу… твоим братьям… тебе… вообще литовцам.

— А чего нам завидовать? У нас ничего нет.

— У вас есть цепь, которой вы привязаны к этому небу, к этому полю, к этой конуре. А у нас ее нет. Понимаешь, нет!..

— Но у вас есть деньги. За деньги все можно купить.

— Такую цепь за деньги не купишь… За нее кровью платят… каторгой.

Странно, чего ей вспомнились и та пора, и тот разговор, и та цепь? Уцелело ли что-нибудь от отцовской хаты? Морту вдруг потянуло туда, потянуло властно, неудержимо, как будто все там снова ожило: и колодец, и ставни, и корова, как будто снова — через столько-то лет! — распахнулись крест-накрест заколоченные окна и в крайнем из них, в том, что выходит в сад, выглянула мать в цветастом платке и громко, кажется, на всю землю крикнула:

— М-о-о-р-т-а-аа!

— Дальше ступай одна, — ворвался в ее воспоминания хриплый баритон Семена. У Рахмиэлова овина он отдал ей лошадь и сказал — У меня к ночному сторожу дело… Ежели отец спросит, где я, скажи: у реки.

— А ты скоро?

— Скоро.

Ночного сторожа Рахмиэла прыщавый Семен дома не застал. За домом, на огороде, возился Казимерас, тот самый Казимерас, который у всех евреев местечка гасил по субботам свечи.

— А хозяин где?

— Ушел.

— Один?

— Один.

— Говорят, у него какой-то побродяга живет.

— Арон, — охотно объяснил Казимерас.

— Арон?

— Пасынок его.

— А ты часом не путаешь?

— Может, и путаю. — Казимерас снова взялся за лопату. Долгие разговоры его утомляли, и он от слов уставал скорее, чем от вил или серпа. — Подожди, придет Рахмиэл, он тебе сам все растолкует.

Когда же он придет, когда же, когда?..

Зельда Фрадкина сидит за пианино и играет фугу Баха. Дома, кроме Ошеровой вдовы Голды — кухарки и поломойки — никого нет. Отец в глуши не засиживается (на то он и лесоторговец), разъезжает по Северо-Западному краю, ругается с плотогонами, пропадает на лесопильнях. Старший брат Зелик с женой и слабоумной тещей живет в Вилькии, хозяйничает на спичечной фабрике. Если и приезжает сюда, то ненадолго, на недельку, от силы на две, хлебают ложками липовый мед, едят пригоршнями землянику или чернику, а брат Зелик охотится на перепелов и вальдшнепов, приносит их в ягдташе домой, бросает на кухонный стол и победительно говорит Голде: