Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

Они отправились в лагерь, и Белобрысый дал Бернабе пистолет для защиты и советовал не беспокоиться, шеф прав, их теперь никому не остановить, если они покатились, «погляди-ка на этот камень, ему уже не остановиться». Карамба, сказал Белобрысый, и глаза его зло загорелись, Бернабе его таким никогда не видел, если захотеть, можно и из рук самого шефа выскользнуть, разве мы сами не знаем все, что нам надо знать: как повести дело, как окружить квартал, сколотить парней, начать, если нет пока ничего другого, с рессор, потом — взять цепи, потом — альпенштоки, такие, каким ты убил Осла, Бернабе? Все очень просто, речь о том, чтобы создать обстановку тайного и, так сказать, разделенного страха: мы страшимся жить под постоянной опекой, они страшатся жить без опеки. Выбирай, парень. Но Бернабе уже не слушал его и не отвечал. Он вспоминал о своем посещении кладбища этим утром, о воскресеньях с Мартинситой в склепе одного достопочтенного семейства, об одном старикане, который мимоходом помочился за кипарисом, — лысый такой старик, улыбался, как дурачок, улыбался да улыбался, так и вышел с расстегнутой ширинкой из тени под жгучее, как большой желтый перец, солнце полуденного Лцкапоцалько. Бернабе почувствовал стыд. Незачем ему возвращаться. Лучше редкие воспоминания, неведение. Он поехал навестить свою маму, когда обзавелся новым костюмом и «мустангом», подержанным, но зато собственным, и сказал ей, что на будущий год купит светлый и чистый домик в приличной Колонии. Она старалась разговаривать с ним, как в детстве, дорогой мой мальчик, ты из хорошей семьи, мой миленький, не хулиган, как другие, повторяла те же слова, что и об отце: «Я никогда не видела тебя во сне мертвым», но Бернабе уже не улавливал в голосе матери ни нежности, ни требовательности, а слышал лишь обратное тому, что она говорила. Но поблагодарил ее за подарок: красивые отцовские подтяжки, с красными полосами и позолоченными зажимами, которые были гордостью Андреса Апарисио.

Габриела вставила ключ в замочную скважину и нарочно медленно повернула его; входная дверь дома, где она снимала квартиру, отворилась. Войти она не спешила, постояла немного, глядя на покачивающуюся под рукой связку ключей. Отошла от двери, но лишь настолько, чтобы убедиться, упорствует ли еще в своем намерении мужчина, преследовавший ее от самой станции метро «Боливар»; раз и другой осмотрела улицу, пустынную и печальную при мертвенном свете фонарей; еще постояла, глядя по сторонам. Ни машин, ни прохожих. Бурное кипение Розовой Зоны не достигало этого тихого конца Пражской улицы. Любопытные, наивно-восторженные туристы и просто зеваки остались там, в торговой части города. Она подумала об этом типе, вот глупый, шел за нею (все равно как ищейка), когда она еще и в метро не спустилась, и вот сдался за миг до победы: минутой раньше она решилась было пригласить его к себе (в маленькую квартирку на четвертом этаже). Габриела не подумала, не сумасшедший ли он, а попыталась понять, почему это она готова впустить в дом мужчину, преследовавшего ее. Вспыхнувшее желание? Возбуждение? Нет, это не в ее духе. Что ж, тогда, может быть, одиночество? Вот это, пожалуй, ближе к истине; ночи изводили ее; днем еще можно держаться, то работа, то друзья спасают… Работа… Для Габриелы это крупные банкноты и мелочь, это ожидающие своей очереди клиенты, которые прикидывают в уме, строят несбыточные планы или, чтобы убить время, не стесняясь глазеют на нее: двадцать восемь лет, черты лица правильные, не накрашена, только глаза подведены — в общем, малопривлекательна, если, конечно, кто-нибудь не поглядит на ее ноги, бедра или на грудь; Габриела оставалась незаметной в любой компании, а уж если вокруг много женщин, то и подавно; она поняла это здесь, в банке; раньше, когда она училась на медицинском факультете, в 1967 году, ей такие вещи в голову не приходили; теперь среда затягивала, и весь ее облик соответствовал модам, привычкам, обычаям, манерам, разговору, принятым в этой среде.

Габриела перевела взгляд на открытую дверь и на ключи в ней. У мужчины не хватило выдержки; будь у него побольше упорства, они теперь могли бы посидеть, выпить чаю или кофе, что ему больше по вкусу, а возможно, она предложила бы ему рому, на кухне давным-давно стоит едва начатая бутылка. Ладно, бог с ним. Но ведь вот что странно: мужчина шел за нею минут сорок или пятьдесят, уговаривал ее, настаивал, пускал в ход самые убедительные доводы; в метро он вскочил в тот же вагон, потом шел за нею и вдруг, когда уже почти дошли до дома, исчез. Привиделся он ей, что ли, этот преследователь? Поверила, что за нею идет мужчина, а на самом-то деле это была тень, которую она наградила лицом и голосом? Нет, это был мужчина, живой и настоящий, он существовал в действительности, просто задумался и потерял меня из виду, а сейчас ищет, куда я девалась. Наверно, замешкался у какой-нибудь витрины, остановился газету почитать, кого-нибудь из знакомых встретил, никак было не разминуться.

Габриела обрадовалась: кто-то шел очень быстро, вот он, уже подходит, только я и виновата, что он отстал, слишком торопилась. Мужчина подошел совсем близко, оказался под фонарем, и она удостоверилась, что это вовсе не тот, кого она ждет, а какой-то прохожий прошел, не взглянув на нее. Габриела не решалась войти в дом. Преследование началось почти сразу же, как она вышла с работы. По пятницам она задерживалась, надо было снимать кассу. Семь часов, уже стемнело; Габриеле совсем не хотелось спешить домой, ей было все равно: когда вернется, тогда и вернется. Она подумала, не посмотреть ли какой-нибудь фильм или, может, сходить в гости к кому-нибудь из знакомых или к приятельнице, все равно к кому, но она тут же отказалась от этого намерения. Гораздо интереснее пойти домой медленно-медленно, совсем не торопясь, разглядывая витрины, наблюдая кипучую городскую жизнь, стихающую с приближением ночи. Завтра суббота, а по субботам, и по воскресеньям тоже, можно себе позволить встать и в десять, и даже в одиннадцать; поваляться в постели такая роскошь, хотя, по правде говоря, если она поднималась поздно, остаток дня пролетал незаметно, и вскоре наступала ночь, а потом — другие сутки, стремительно вытесненные из длинной и нудной вереницы. Так что суббота и воскресенье — праздник для большинства людей — были для Габриелы ничуть не менее скучными и однообразными, чем рабочие дни: случайный фильм, модный журнал, чашка кофе в ресторанчике, по определенным числам посещение матери, неизменно заканчивающееся бессмысленными спорами, которые лучше бы и не начинать. Она предпочла прогуляться, пройти, не торопясь, привычный путь до станции метро, мимо все тех же витрин, в которых выставлены все те же товары; ее окружал все тот же отвратительный городской пейзаж, все те же лица, те же люди попадались навстречу, одни улыбались ей и проходили мимо, другие окликали по имени (прощай, Габриелита, это мерзкое уменьшительное, его ведь можно произносить и с сочувствием, и кокетливо, и с притворной сердечностью — как угодно!).