Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

— Предпочитаю умолкнуть. Вам это покажется старомодным, но я не могу перенести, чтобы насмехались над женщиной лишь потому, что она родила карлицу. Что бы вы ни говорили, вам меня не убедить.

Несколько дней спустя, когда они оказались наедине, она привела ему довод, который не только удивил его, но уже тогда показал, что они и в самом деле говорят на разных языках.

— Я против того, чтобы Рауль публиковал свой рассказ, потому что это не принесет ему никакой пользы, но даст ложное представление о его возможностях. Перед ним стоят другие жизненные цели, он их осуществляет. Рауль, не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, может стать одним из крупных теоретиков архитектуры. В свое время ему предложат интересное дело в какой-нибудь международной организации. Я не хочу, чтобы потом ему пришлось раскаиваться в грехах молодости.

А еще через несколько дней Рауль после обеда заметил как бы мимоходом:

— Мне кажется, в сущности Билли права. Кому, к черту, интересны* неизвестно кем выдуманные истории о персонажах, взятых из нашего фольклора? Я решил опубликовать лучше несколько, заметок о Палладии, над которыми работал летом. Нет, речь идет не о теоретическом труде, скорее это можно назвать лирическим подходом к Каса Ротонда в Виченце.

— Рауль, ты будешь королем, — насмешливо буркнул Эмилио; разговор шел еще в те времена, когда в издательстве «Орион» царило внешнее согласие.

Одной из первых публикаций был венецианский рассказ Билли. Он прочел его с благоговением. Погрузился в него, словно в тайнопись, требующую многократного чтения, пока проявится ее подлинный смысл — или, вернее, один из ее подлинных смыслов. Всю незрелость своих тогдашних суждений он понял, лишь когда перечел этот рассказ теперь, в доме Джанни.

— Нет, это невозможно, — сказал он Леоноре, — сочинить такую несусветную глупость… Сколько общих мест в ее откровениях! Подумать только, ведь тогда мы читали это как Священное писание!.. Боже, какая смесь самонадеянности и невежества!

Однако он не мог не остановиться на некоторых главах; в них он уловил глубокое, таинственное звучание. Можно было подумать, что Билли уже предчувствовала свой конец.

Его материальное положение заметно улучшилось. Мать решила перевести на него доходы с нескольких домов, полученных в наследство от отца. Это позволило ему продолжить свое пребывание в Европе, остаться еще на два года в Риме, живя вполне безбедно, потом предпринять путешествие в Грецию, Турцию, Центральную Европу и наконец обосноваться в Лондоне, где он в течение года читал лекции в университете.

В Англии до него дошли туманные слухи о Рауле. Тот забросил архитектуру, историю искусства, свою работу об эволюции форм. Осел в Халапе и читал там какой-то второстепенный курс, но не на архитектурном факультете, а на театральном, том самом, где теперь преподает Леонора; очень короткий курс истории театральной живописи. Кто-то рассказал ему, что Рауль много пьет. Билли осталась в Риме, родила сына и бросилась вслед за мужем в Халапу, решив узаконить свое положение.

Однажды, несколько лет спустя, он снова встретился с Раулем в Халапе, в доме семьи Руэда, их общих друзей. Когда он пришел, Рауль был уже изрядно пьян и очень зло стал упрекать друга, почему тот не разыскал его. Он оправдывался как мог: в Халапу он приезжал только один раз, навестить мать и уладить кое-какие дела, и их тогда не застал. Служанка сказала, что они с Билли уехали на несколько дней в Веракрус. Рауль явно не поверил ему; он сильно переменился, прежде времени постарел, был очень взвинчен, плохо, чуть ли не шутовски, одет. Еще неприятно поражали его почти черные губы. Рауль, по его словам, бросил чтение лекций.

— Это было временное занятие, — объяснил он и добавил, что нашел потом более подходящую работу в библиотеке, нечто вроде консультации при покупке клиг по искусству и архитектуре. Снова, с пьяным упорством, стал попрекать его тем, что он к ним не зашел. Сказал, что ему все известно: он часто приезжал в Халапу (это была неправда) и не мог даже зайти посмотреть на их сына.

Когда он спросил, легко ли приспособилась Билли к новым условиям жизни, Рауль с яростью закричал, что это не его дело. Если ему действительно было интересно, мог бы прийти к ним. Рауль оказался совершенно невыносим; когда он вдоволь накричался и напился почти до беспамятства, кто-то из гостей проводил его до стоянки такси, потому что ни к кому в машину он сесть не соглашался.

Немного погодя он узнал, что Билли приехала в Мехико и пыталась отыскать его. Однако он не сделал никакой попытки с ней встретиться. Нетрудно было узнать ее телефон и позвонить, но он представил себе, что она так же издергана, как Рауль, и если в качестве сеньориты всезнайки она наводила на него тоску, то ее вероятное новое воплощение было бы для него совершенно нестерпимо.

Однажды, когда он приехал в Халапу договариваться относительно своей новой работы в университете, она позвонила ему, попросила прийти к ней вечером, ей было совершенно необходимо с ним поговорить.

Она рассказала ему, что Рауль исчез из города. Очевидно, когда он виделся с ним в Мехико, тот уже был в бегах. Билли преподавала английский и читала английскую литературу в университете, занималась переводами. Как она выразилась, тяжелым трудом зарабатывала на жизнь. Он проводил ее до двухэтажного довольно приятного домика в окрестностях, где она жила с сыном и служанкой, которую называла «Мадам», — индианкой с живыми зелеными глазами.

Когда он рассказал сестре о своей встрече с Билли и о ее доме, сестра ответила, что эта самая Мадам — очень известная во всей округе знахарка. О ней шла дурная слава; из нескольких селений, из Ксико, Бандерильи, ее выгнали за колдовство.

История, которую он начал писать на корабле и закончил в Италии, встретила холодный прием. Билли обескуражила его сразу. В рассказе нет корней, изрекла она, все слишком абстрактно. Невозможно опознать место, где происходит действие. Перед «Орионом» стоят другие задачи. Открыть просвещенной публике аспекты мира, пока еще миру неизвестные. Несколько дней назад, добавила она, ей принесли перевод исландского рассказа. Не прибегая к местным выражениям и фольклору, не сопровождая свой труд специальным словарем, автор создал современную драму, героем которой мог бы стать любой из присутствующих, но вместе с тем в ней чувствуется дыхание моря, не похожего ни на какое другое море. Можно вообразить свет, знакомый только северянам. Ощутить вкус сельди, далекий от привычного, хотя он (юноша с соломенными волосами, который неизменно присутствовал на всех их собраниях, не произносил ни слова и молча, сверх всякой меры пил) даже и не упоминал ни об этом свете, ни об этом вкусе; все было заложено в самой ткани интимной истории, происходившей, возможно, в таком же помещении, как это, где они сейчас беседуют.