Дуглас Коупленд - Игрок 1. Что с нами будет?

Люк сидит рядом с Карен и пытается вспомнить, какой сегодня день недели. Это как будто нелепая блажь, пережиток ушедшей эпохи, когда знание дня недели еще имело значение. Он спрашивает у Карен:

— Сегодня что? Вторник? Или среда? Завтра будет четверг? Не могу вспомнить.

— Я тоже, Люк.

По ощущениям Люка сейчас просто день — обобщенный. Наверное, именно так и воспринимались дни, когда люди еще не придумали делить время на дни недели. Интересно, строители Стонхенджа ощущали дни так же: как некий отрезок без времени, вне времени? Хотя, быть может, строители Стонхенджа ощущали так годы и пытались найти подтверждение тому, что в природе что-то должно измениться, что зима непременно закончится.

Берт мертв, его труп оттащили в самый дальний угол. Макс лежит на матрасе из скатертей и время от времени тихо стонет. Рейчел жива, но состояние у нее очень тяжелое. Она тоже лежит на матрасе из скатертей, а Рик сидит рядом с ней, мрачный и молчаливый. В дрожащем свете свечей кровь у него на рубашке кажется плотной, как слой пластилина.

Люк сидит рядом с Карен, наблюдает за Максом и Рейчел, периодически дает Максу глотнуть воды, которую они обнаружили в поддоне под генератором льда.

Снаружи по-прежнему бушует химическая буря. Тело Уоррена напоминает «лежащего полицейского», погребенного под хлопьями розовой пыли. И пока не закончится эта буря, помощи ждать неоткуда. Люк пытался сходить за помощью, но теперь дверь отеля, выходящая на крытую галерею, оказалась не просто запертой, но и забаррикадированной изнутри. А потом, когда Люк вернулся в бар, ему тоже пришлось раздеться, как Максу, чтобы смыть с себя химическую пыль, и теперь он сидит в рубашке и брюках Рика из запасного комплекта его барменской униформы.

Люк знает, что по идее он сейчас должен быть пьян, но опьянения нет. Оно прошло еще пару часов назад. И наступила кристальная ясность ума. Восприятие обострилось. Он никогда в жизни не чувствовал себя таким трезвым. Люк размышляет о двух стержневых магнитах, которые украл из школьной лаборатории, когда учился в выпускном классе. Эти магниты сохранились у него до сих пор. Он всю жизнь возил их с собой, всегда держал в прикроватных тумбочках рядом с Библией, где бы он ни оказался. Люк хранил эти магниты, потому что никак не мог уразуметь, почему противоположные полюса притягиваются, а одинаковые — отталкиваются, но он был уверен, что, если смотреть на них очень внимательно, можно увидеть тончайшие ниточки, тянущиеся сквозь пространство и противодействующие друг другу. Если смотреть очень внимательно, то их действительно можно увидеть. Однажды — ему тогда было лет двадцать — он спросил у своей старшей сестры, врача-рентгенолога, каким образом магниты взаимодействуют друг с другом. Она ответила:

— Через магнитные поля.

— Да, но что это за поля?

— Силовые поля, окружающие магниты.

— Это не ответ. Как они действуют, эти поля?

— Ну, мы знаем, как использовать эти поля, можем регулировать их силу и создавать их, например, ускорением заряженных частиц.

— Я спрашиваю о другом. Мне интересно, откуда берется эта магнитная сила. Там на полюсах собираются электроны и отпихивают электроны другого магнита, типа как эти шарики с глазами в рекламе «М&М’s», когда они надевают боксерские перчатки и начинают мутузить друг друга?

— Нет, поля не состоят из элементарных частиц.

— А из чего они состоят?

— Этого мы не знаем.

— Не знаем?

— Не знаем.

— То есть все, что мы знаем об этих полях, — это то, что они существуют.

— В общем, да. А еще они искривляют пространство. Просто надо привыкнуть к мысли, что поля есть поля, и мы, наверное, никогда не поймем, как они устроены. Гравитация ведь тоже поле. Только оно не такое сильное. Чтобы брошенный вверх камень упал, нужна сила притяжения целой планеты размером с Землю. При этом небольшой магнит может сравниться с ней по силе.

— Понятно.

Но на самом деле Люк ничего не понял. И его продолжал беспокоить этот вопрос. Если мы не знаем, что такое магнитное поле, значит, есть еще много всего, чего нам никогда не понять? И какие еще существуют поля — слишком огромные или, наоборот, слишком маленькие и потому недоступные человеческому пониманию?

Карен говорит:

— Мне очень жаль. Насчет твоего отца. У моей мамы сейчас то же самое. Болезнь Альцгеймера.

— Я всегда думал, что болезнь Альцгеймера — это такое наказание людям, — говорит Люк. — За то, что мы не хотим меняться. — Он умолкает на пару секунд, а потом добавляет: — Надеюсь, это не прозвучало, как нравоучение.

— В смысле меняться, как личности?

— И как личности, и как сообщество. С годами я понял, что люди почти никогда не меняются. Сколько всего я выслушивал от своих прихожан… Вы даже не представляете, сколько гадостей. Большинство людей даже и не стремится меняться. Они вообще ничему не учатся. А если и учатся, то очень кстати забывают о том, чему научились, когда им это выгодно. Большинство людей, даже если им дать второй шанс, все равно все запорют. Таков непреложный закон вселенной. Может быть, люди чему-нибудь и научатся, если дать им третий шанс — после того как они столько всего потеряют и растратят зря время, деньги, силы и молодость. Но даже если они чему-то научатся, это не значит, что они захотят изменить свою жизнь. Большинство просто озлобится или впадет в депрессию, потому что им недостает силы духа, чтобы сделать решительный шаг.

— Похоже, тебе приходилось выслушивать немало рассказов о чужих проблемах.

— Это да. Слушай, а твоя мама… она уже тебя не узнает?

— Да. А твой отец тоже перестал тебя узнавать?

— Да. Почти сразу.

Карен говорит:

— С мамой уже совсем плохо. Она как будто превращается в животное. Я только не знаю, в какое животное. Она кричит. И мычит. Она уже не человек. Я теперь часто задумываюсь, что значит быть человеком — по сравнению с тем, чтобы быть кем-то еще. И я все больше и больше склоняюсь к мысли, что мы, люди, не так сильно зависим от нашей природы, как, например, кошки, которые гоняются за мышами, или собаки, которые любят грызть кости. И это дает надежду, пусть даже безумную надежду. Мы все-таки можем меняться. И пожалуй, когда-нибудь мы превратимся во что-то другое, настолько другое, что мы пока даже не знаем, что это будет.

— Да… — говорит Люк. — А я вот пытаюсь решить, стоит ли хранить воспоминания, если в конечном итоге я все равно потеряю память и вообще все потеряю. Или из-за болезни, или когда умру. Какой смысл что-то делать, если я все равно выживу из ума.

— Ненавижу это выражение, — говорит Карен.

— Прошу прощения.

— Да нет, все нормально. Врачи в медцентре, где я работаю, употребляют его постоянно. Но мне оно все равно не нравится.