Иштван Эркень - Кошки-мышки

— По-моему, именно это и ценно.

— А во время спектакля шуршал пакетиком, доставая конфеты.

— И правильно делал! Зато всякие псевдоценители, невежды, возомнившие себя знатоками, для меня — нож острый.

— Вы намекаете на Паулу?

— Меньше всего мне хотелось бы разрушать ваши иллюзии. И потом, дело не только в ней, виновато, конечно, ее окружение.

— О каком окружении вы говорите?

— Ей ведь не аптекарь достался в мужья.

— Ну да, муж у нее зубной врач.

— С чего это вы взяли?

— Я знала его лично.

— Вы что-то путаете. Ее муж прежде работал в издательстве музыкальной литературы, а теперь в Канаде подвизается на поприще музыкальной критики. Нетрудно представить, что это за тип!

— Что-то я, возможно, и пугаю, но уж зубоврачебное кресло я видела собственными глазами.

— Где вы его видели?

— В бомбоубежище. Доктор Каус притащил его туда на своем горбу и берег пуще собственной жизни. Да, вспомнила! Это кресло и по сей день в целости и сохранности.

— Вот как! И где же оно хранится?

— У Паулы. Точнее говоря, у врачихи, которой Паула сдает внаем зубоврачебный кабинет. Я сама его видела там, кресло это.

— Ну и наплевать на него! Не все ли равно, кем был муж Паулы?

— Не согласна с вами.

— Вполне вероятно, что этот зубодер вообще тут ни при чем. С таким же успехом она могла усвоить эти свои суждения от любого другого.

— Какие суждения?

— Вернее сказать, теории.

— Что еще за теории?

— Совершенно нелепые теории о природе музыки.

— Что же все-таки говорила Паула?

— Бог ее знает! Такую чушь обычно в одно ухо впускаешь, в другое выпускаешь.

— Все же мне хотелось бы знать.

— Объясняла мне музыку Вагнера. «Мейстерзингеры», видите ли, навевают покой; когда слышишь их, все горести уходят прочь.

— Интере-есно!

— Да полно вам! Эти банальности единственно тем и интересны, что с равным успехом можно утверждать и нечто прямо противоположное. Взять, к примеру, ее высказывание о бесплотности музыки.

— Это подлинные ее слова?

— Ну, не мои же!

— А по-вашему, это не верно?

— Верно… С точки зрения невежды. Так же верно, что бесплотен воздух для бескрылых тварей. Но птица знает, что нет опоры более надежной, чем воздух.

— И когда это Паула успела вам сказать?

— Сегодня вечером.

— Я спрашиваю, когда именно. За ужином этой темы не касались, по дороге из Пештэржебета — тоже…

— В такси, пока я провожал ее домой.

— На такси до ее дома полторы минуты.

— Мы задержались в машине.

— И надолго?

— Порядочно. Водитель раз пять оглядывался на нас.

— Не узнаю Паулу! Меня она заверяла, будто бы совершенно не разбирается в музыке.

— Она и вправду совершенно не разбирается.

— И никогда на этот счет не высказывалась.

— Перед вами не высказывалась.

— Выходит, только перед вами? Но почему?

— Не хочу, чтобы вы разочаровались в своей приятельнице.

— Она кокетничала с вами?

— Кокетством меня не проймешь.

— Но пыталась кокетничать?

— Со мной все попытки бесполезны.

— Спокойной ночи.

— Как, уже? Почему это вы вдруг решили оборвать разговор?

— Совершенно засыпаю.

— Но я должен сказать вам нечто важное.

— Догадываюсь, что именно.

— Что же?

— Что на других женщин вам и смотреть не хочется.

— Вот и не угадали.

— Давайте отложим этот разговор на завтра.

— Но почему же?

— У меня глаза слипаются.

— Спокойной ночи, любовь моя единственная!

Второй телефонный разговор

— Я не разбудила тебя?

— Что ты! Лежу без света, а сна — ни в одном глазу. Ломаю голову и не знаю, на что решиться.

— А в чем дело?

— Да вот… не знаю, то ли сказать тебе, то ли промолчать.

— Это касается Виктора?

— Ты не обидишься, если я откровенно выскажу свое мнение?

— Надо понимать, он тебе не понравился?

— Как о певце я о нем судить не могу, но чисто по-человечески… Прости, это — чудовище!

— Я ведь заранее тебя предупредила, что он шумлив, назойлив и манеры его оставляют желать лучшего…

— Будь он только шумлив, это бы еще полбеды!

— Так что же он натворил?

— Сказать, что именно? Нет, язык не поворачивается!

— Неужели так ужасно?

— Расскажи мне прежде, что он собой представляет как человек? Что у него за душой? И вообще, ты давно с ним знакома?

— Я знала его еще до замужества.

— А если подробнее? Как ты с ним познакомилась?

— Я тогда училась на первом курсе по классу пения, а он был выпускником политехнического института, без пяти минут инженер.

— Странно как-то.

— Что же тут странного?

— Что позднее он стал профессиональным певцом, а ты вышла замуж за другого человека. Прямо в голове не укладывается. Разве ты не любила его? Или тот, другой, тебе нравился больше?

— Бедняга Бела? За него мама стояла горой. По мне, твердила она, лучше аптекарь, который желает остаться аптекарем, чем инженер, который лезет в оперные певцы.

— Но ты, по-моему, была не из тех, кто боится ослушаться маменьки.

— Ты права. По сути, я сама сделала выбор в пользу Белы.

— Почему?

— Теперь и не вспомнить. Думается, я боялась Виктора.

— И неудивительно. Как я тебя понимаю! Скажи, почему ты его боялась?

— Кому это интересно? Все прошло и быльем поросло.

— Тебе не хочется говорить об этом?

— О чем?

— Что именно тебя в нем отпугивало?

— Его необузданность. Вернее, ненасытная страстность. Он делался невменяемым, стоило ему только увидеть…

— Что увидеть?

— Мою грудь.

— У тебя была красивая грудь?

— Да, очень.

— Тогда в моде была большая грудь.

— Моя казалась большой по контрасту с осиной талией.

— Ты носила корсет?

— Один-единственный раз надела, и он мне тут же закатил сцену. «Женская грудь — это моя слабость. И если еще когда-нибудь увижу на вас этот безобразный панцирь, то сорву его прямо посреди улицы».

— Чудовищно! Весь человек в одной фразе! Пожалуй, он действительно способен был это сделать.

— Вполне способен. Стоило ему заметить легкое колыхание блузки, и он себя не помнил: лицо его багровело, рука как бы сама тянулась к моей груди. Ну, а уж если он был рядом, когда я шла по лестнице!.. Однажды он точно дикарь набросился на меня.

— Где это случилось?

— В Музыкальной академии на парадной лестнице.

— На глазах у всех?

— К счастью, в тот момент поблизости никого не было.

— И что он делал в таких случаях?

— Да ничего особенного.

— Ты, наверное, со стыда сгорала?

— Вовсе нет. Он лишь приник лицом.

— Как это?

— Спрятал лицо свое у меня на груди.

— А что потом?

— Покачивался и тихонько напевал, как бы убаюкивал себя.

— Напевал? И что же он пел?

— Просто тянул какую-то мелодию.

— Вот скотина! И ты терпела?