Алла Боссарт - Холера

— Что будешь пить, Платоша? — ласково спросил хозяин, усадив гостя в кресло, обитое лайкой цвета «экрю», о чем не подозревал Касторский, цинично подумавший: «Ишь ты, кожа-то, как у той, небось, малолеточки…»

— Да водочки, наверное, Филипп…

— Филя, Платоша, для тебя всегда и только Филя. А что водочки — это ты прав, нет ничего лучше после семи. Я-то, грешен, привязался вот к коньячишку — и хоть ты меня режь.

Касторский, если честно, тоже не отказался бы от этого «коньячишки» в низкой пузатой бутылке с буквой «N», выдавленной в зеленом стекле. Но постеснялся. К тому же и поляну Филя накрыл знаменитую: паюсная икра, осетрина, малосольный огурчик, какая-то крупная фиолетовая ягода, похожая на сливу, но с острым запахом.

— Угощайся, Платоша, греческие оливы, вчера сын привез с Крита.

— У вас… у тебя сын?

— И дочь. Красавцы. И жена красавица. Третья, правда. Зато молодая. Я ж, ты знаешь, люблю молодежь…

Филя мило рассмеялся, показав роскошные зубы. «Смотри-ка, нахал какой, намекает! — удивился Платон Егорыч. — Понимает, что помню, не строит целку. Молодец».

— Как же ты меня нашел, Платон? Жаль, денька бы на три раньше — попал бы на юбилей. Ох, и праздник мои закатили, с салютом, с воздушным шаром… Шестьдесят человек — ровно по человечку на год! — опять блеснул голубоватым фарфором любитель молодежи.

— Пыня дал наводку. Помнишь Пыню-то?

По лицу Попкова пробежала тень.

— Не помню, — отрезал.

«Помнишь, Гнида, по-омнишь… Такое не забывается. Кто зубы-то тебе, тридцатилетнему ухарю, долотом выбивал по одному? Не помнит он…»

— Ну хорошо, Платон. К делу? Ты ж не просто так тридцать лет спустя приехал водочки попить?

Касторский помолчал, собираясь с духом.

— Баба одна есть… Как тебе сказать… Не баба — волчица в натуре. У нее и погоняло такое. Хочет меня упечь.

— Куда это?

— Туда, Филя, туда!

— И что, есть основания?

— При желании, будем говорить, найдутся… — уклончиво ответил властелин дерьмового царства.

— То есть выше крыши, — утвердительно кивнул Попков. — Ты сейчас где жопу-то греешь?

— В инфекционной…

— А, ну тогда понятно. Это не в той, где холера?

— Откуда?.. — вытаращился Касторский.

— От верблюда. Два дня все каналы трещали. Знаешь, как они любят страху-то нагнать: «Наши источники сообщают… два случая летального исхода, принимаются меры… главврач отказался прокомментировать…» Я фамилию-то не расслышал, а это ты, стало быть, у нас враг гласности! Мило, мило.

— Вот сволочи! — Касторский вспомнил телегруппу, которую взашей погнали с территории неделю назад. — Откуда их только принесло?! Два летальных исхода, значить… Источники! Да я в суд подам!

— Так что твоя баба?

— Ну, допустим, мне никто никаких летальных исходов не пришьет, бред какой-то, — не слушал Касторский. — Но как это пускают в ихний эфир? И что еще за источники? Ты объясни мне, Филипп!

— А у бабы другие аргументы? Чего она хочет?

— Она инспектор!

— Это я понял. Чего она хочет, ты можешь мне сказать?

— Чего она хочет — неважно. Она бабок НЕ хочет!

— О, это серьезно. То есть чисто личное?

— Вот именно.

— И чем я могу помочь?

— Филя! Ты прости меня, но мне Пыня сказал…

— Я не хочу слышать об этом пидарасе.

— …что у тебя… ну как бы… что ли, будем говорить, есть людишки… Короче, ее надо убрать, и очень срочно! Любые деньги!

Попков вскочил с кресла и вынул из кармана куртки какой-то прибор, похожий на рацию:

— Сейчас мои пацаны из тебя рыбу фиш сделают, сука!

— Филя! Не сердись, вспомни, кто тебе помогал, когда из тебя чуть рыбу фиш не сделали! Ты вспомни, к кому ты прибежал просить политического убежища? Филя!

— Хорошо, не будем о грустном. Кто старое помянет… Извини, я должен посоветоваться с одним толковым парнем…

— Каким еще парнем? Не надо ни с кем советоваться, Филя, прошу тебя!

Филипп Константинович (потому что надо же 60-летнего человека называть как-то прилично) подошел к стеклянной стене и сделал знак кому-то, кто смотрел на него из сада. Платон да скорей всего и сам Филипп не видели никого.

Через несколько минут в кабинет нехотя, нога за ногу, вошел мальчик лет десяти, очень худой, с большими жестокими глазами.

— Мой внук, Филипп Второй.

Мальчик кивнул.

— Скажи, Филипп, — заверещал вдруг Попков пронзительным голосом. — Помогать мне этому человеку или нет?

Мальчик на короткое мгновение впился в Касторского страшными глазами, отчего они сверкнули красноватым огнем. Но тут же погасли. Он поковырял большим пальцем босой ноги ковер и опять кивнул. И, не прощаясь, не проронив ни слова, так же лениво вышел.

— Он глухой, — сказал Попков, как будто это что-то объясняло, и снова подошел к окну.

— Ты по всем вопросам с ним советуешься? — усмехаясь, спросил Платон Егорыч.

— Да, — серьезно ответил Филипп Первый. — По всем.

Не оборачиваясь, заметил:

— Уже поздно. Тебе пора.

— Да… конечно… — растерялся Касторский.

— Тебя отвезут.

— А… Мое дело?

— Энгельс Раиса Вольфовна. Усиевича, шесть, квартира… Короче, поезжай, Платоша.

Платон не помнил, как доехал до дому. Утром, еще не совсем проснувшись, изо всех сил захотел, чтобы все вчерашнее было сном.

В спальню вбежала жена в бигудях и распахнутом халате.

— Платоша! — кричала она, — Платон! Сейчас передали… Твою Раису…

— Что? — спросил Касторский шепотом, не открывая глаз.

— Нашли в подъезде, — тоже перешла на шепот Нина. — Сегодня рано утром. С двумя ножевыми…

— Ножевыми — что?!

— Ранениями… Второе смертельное, — впечатлительная Нина заплакала.

На смерть сестры Сева среагировал примерно как Безухий — на пропажу пистолета. Он замкнулся в себе, два дня лежал, не вставая, ни с кем, даже с Чибисом, не разговаривал.

Через два дня пришел Касторский, неожиданно присел к Энгельсу на койку, сказал странным, то есть нормальным мужским голосом:

— Знаю о вашем несчастье. Сочувствую.

— На черта мне ваше сочувствие, — отрезал Сева. — Отпустите на похороны, будьте человеком.

— Не могу, Всеволод Вольфович. Не имею права, — потупившись, отвечал убийца.

Убийца, а кто ж? Он и сам про себя думал именно этим словом: «Я — убийца. Приехали».

— Вы же — разносчик инфекции. Я отвечаю за жизнь людей. Извините, дорогой, не могу никак.

Сева отвернулся к стенке.

Касторскому было очень плохо. Не следует думать, что плохие люди, а Касторский был, конечно, человечишко неважный (хоть и не однозначный), делая пакости, сохраняют душевное равновесие. Не преувеличивая, можно утверждать, что его терзала совесть. До такой степени, что велел Варелику отвезти его до Манежной площади, откуда тайком дошел до церкви Вознесения на бывшей Герцена, ныне по старинке Никитской, и просил об исповеди.