Александр Силаев - Подлое сердце родины

В проходе было темно, пахло отчаянием и могилой. Шумно дыша, Гера с Настасьей добрались до конца. Как это бывает, в конце туннеля случился свет.

Вышли на свежий воздух, огляделись. Светало. На краю деревни весело полыхала избушка без курьих ножек.

— Гады, — всхлипнула Настасья. — Совсем, что ли, сдурели?

— Не дрейфь, — сказал Гера. — Ты же русская женщина. Коня на скаку остановишь, в горящую избу войдешь.

— Текать надо, — сказала Настасья.

— Это правильно. Автобус когда отходит?

— В десять утра, миленький… Меня-то возьмешь?

Гера, не думая, согласно кивнул. Старуха приободрилась и спросила, дадут ли ей большую офицерскую пенсию.

— Ты тоже, что ли? — спросил Гера.

— Да я так себе, — сказала Настасья. — Я не в штате, я спиративщица.

— То-то и оно, — загадочно сказал Гера.

Он предложил переждать в лесу, а без четверти десять рвануть к остановке. Идти быстро, и, если что, с потерями не считаться.

— А что — если что? — спросила Настасья.

— Если что — сама все увидишь.

Никто, как ни странно, дорогу не преградил.

На остановке толпились, если так говорят о трех людях, паренек и две бабы тяжелой наружности. Гера бросил взгляд на часы: без двух минут десять. Автобус, согласно традиции, опаздывал на двадцать минут, но Гера не все знал о таинствах здешней жизни.

В стороне бывшего колхозного поля послышались маты и одинокие выстрелы.

— Давай, сука! — кричали вдали. — Нашу давай, чтоб все подохли!

— Погоня, — обречено сказала Настасья.

Гера оценил тягучее движение минутной стрелки: действительно, сука…

— Прорвемся, — сказал он.

— А если не прорвемся? — спросила Настасья.

— Тогда не прорвемся, — сказал он, ощупывая в кармане куртки железного другана.

За ближайшим домом послышался хохот, по косвенным признакам явно не человеческий. Тяжелые бабы медленно перекрестились.

— Ведун шуткует, — сказала одна из них.

— И не говори, Маш, — сказала вторая. — Знать, ничего хорошего.

Из-за угла, в облаке пыли и последних смешинок, появился батя Иван. Был он прост, опрятен, высок и широк в плечах.

— Чего, брат, обижают? — спросил он загрустившего Геру.

Голос был так приветлив, что рука сама собой выпустила рукоять пистолета.

— Да, — просто ответил он. — Знаете, батя Иван, тут у вас такие обычаи…

— Какие такие?

— Дурацкие, — сказал Гера.

— Знаю, — согласился ведун. — Ты еще, кстати, всего не видел.

— И не надо.

— Да как сказать, — усмехнулся батя Иван. — Ты же сюда приехал, чтобы чертова хлебала выкусить. Я так полагаю, что скоро выкусишь… Пойдешь, Лишков, ко мне в ученики?

— А почему я? — испугался Гера.

— Есть в тебе дар, — сказал батя Иван. — Нутром чую: есть он, собака серая. А если дар есть, то и остальное будет. Ты только одно запомни — своему майору не верь, если снова заявится.

— Но почему?

— Он, — объяснил батя Иван, — врагу продался. Да не абы как, а по древнему ритуалу. Есть такой обычай… Когда империя погибала, от нее только и осталось, что ритуал поганый. А те, кому не надо, нос по ветру и гробницу, гады, раскрыли.

— Какую еще гробницу?

— Вавилонскую, — вздохнул батя Иван. — Там много чего было. От одного Яхве сто тысяч книг… А от Кришны, от Шивы, от Сатанаила, в конце концов! От Арджуны, помню, книжка была — в синем переплете, невидимой рукой писаная. Если по-санскритски умеешь, ее, говорят, пятьсот лет можно читать. Так написано, что не оторвешься.

— А при чем тут Яхве? — невпопад спросил Гера.

— Да не при чем. Совершенно не при чем… Он ведь так себе, ерунда по сравнению с Брамой. Все равно, конечно, больше нашей галактики, только ведь перед Брамой любой щенок: и я, и ты, и Яхве этот несчастный, и сам дедушка… Ладно, потом тебе нашу космогонию объясню. Сейчас идти надо, а то они уже близко.

— А я говорю, сука — налево пойдем! — донеслось с бывшего колхозного поля.

Одиночные выстрелы слились в непрерывную канонаду. Кричали отрывисто, непонятно, и оттого особенно страшно:

— Брысь, цуцик!

— Левой гни!

— Дергай, мать твою, когда просят!

— А я сказал: Апокалипсис — это пиздец, только по-жидовски!

Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжелые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.

Бабы-тигры.

Бабы-торпеды.

Бабы-утекай-не-догонишь.

Бабы-гонщицы-из-русских-селений…

— Же ву зэм! — рявкнули на поле. — Сожру и не помилую!

Вслед за этим грохотнуло, как из небольшой пушки. Стоящий неподалеку дом загорелся ясным пламенем… Черный дым завитушками полетел в сторону прозрачного неба и отдаленных звезд.

— Это революцию, — прошептала Настасья.

— Ты-то откуда знаешь? — спросил Гера.

— Мне знамение было, — объяснила она. — А знамение, едрить, это тебе не шахер-махер.

— И даже не хухры-мухры, — улыбнулся батя Иван. — Так пойдешь со мной, комсомолец?

— Да! — ответил Гера. — В огонь, воды, медные трубы… Только я, батя Иван, вовсе не комсомолец. Комсомол у нас восемь лет назад отменили.

— Вот видишь, — наставительно сказал батя. — Уж на что поганая штука, так и ту отменили. Стыдоба. Одно слово: Кали Юга всем настает.

Бегущая в собака взвизгнула: пьяной пулей ей оцарапало бок.

— Не бойтесь, — сказал батя Иван. — Пули нас не достанут. С нами хранители.

— Кто? — не понял Гера.

— Нас хранит волновой эгрегор, — сказал батя Иван.

— Это как?

— В темные времена его называли архангелом Гавриилом, — сказано он. — Однако, мой друг, уходить все равно придется. Революцию делают фанатики, а плодами ее пользуются разные проходимцы, сказано в Ведах. А разве мы похожи на проходимцев?

— Я-то нет, — сказала Настасья. — А вот он — это как сказать.

— Не понтуйся, срань, — сказал Гера. — Отсекаешь?

— Отсекаю.

— Ее с собой не возьмем, — сказал батя Иван. — Хотелось бы, конечно, взять, но нельзя. Веды, друг мой, не позволяют. У нее, как это не печально, карма отравлена похотью и гордыней.

— Да ты, старый пес, мою карму даже не видел! — сказала Настасья. — У меня такая карма, что молодые завидуют.

— Я же говорил, что отравлена. В Ведах на эту тему есть поговорка: с левой ноги встать на горло змее Кундалини. Вот она и стоит, как людям не велено.

— Да я так встану, как тебе, старому дураку, и не снилось! — обиженно сказала Настасья.

— Когда с Византии пришли еретики, первым делом они унизили ведунов, — сказал батя Иван. — Ну и чем это закончилось? Назвать ведуна нехорошим словом может любой. Даже ребенок. Только это заканчивается одним и тем же…

— Чем? — спросил Гера.

— По-русски это называется пиздец. А вообще-то Апокалипсис.

На остановку выкатился автобус. Из кабины почему-то шел дым и вырывалось языкастое пламя. Открылась дверца: мертвый шофер, махнув руками, вывалился наружу.