Александр Силаев - Рассказки конца века

— Дело не в деньгах, — говорил он, — это ведь очевидно. Нужен просто показатель энтузиазма, пускай в денежном выражении. Я понимаю, что получилось пошло, но лучшего мы не придумали. Доллары вернем обязательно.

— Это хорошо.

— Так вот, к делу, — начал Володя. — Пива хотите?

— Да нет вроде.

— Водки? Вина? Ужинать, наконец?

— Да ну, рано еще…

— Мы исходим из буквального понимания текста Библии, — объяснил Володя. — Там две категории: нищие духом и страдающие за правду. Первое отметается, поскольку нищий духом в России не может ездить на «тойоте-ландкраузер». Для него в девяносто восьмом это нереально. Козел может. А нищий духом и по деньгам босяк, у него штаны в заплатах, куда ему. А за правду вы у нас пострадаете.

— Это как?

— Это просто, — рассмеялся Володя.

— Откуда я буду знать, что за правду? Люди обычно хрен знает за что страдают, нравится им, наверное. Страна мазохистов.

— А вот здесь самое интересное, — довольно сказал Володя. — Желание познать Бога и заслужить его милость — наверное, и есть стремление к высшей правде? Да?

Альберт Леонардович ответил, что понимает.

— Вот и ладненько, — заключил Володя. — Любая проблемы, вытекающие из знакомства со мной, будут для вас страданием за правду.

— Наверное, — сказал он.

— Не наверное, а точно. Контракт подписан.

Альберт Леонардович засмеялся, и Володя засмеялся, и долго они смеялись, и звонко, и заразительно. Смешно им было, обоим, вот и смеялись. А потом им стало печально, и они перестали звенеть своим хохотом.

Они пили пиво и водку. Они ужинали салатом и колбасой сервелат, пиццой с грибами и голландским майонезом, солеными огурчиками и огромным батоном с городского хлебозавода. Они говорили о динамике цен на Лондонской бирже и приватизации нефтяных компаний, о столичных банках и выборах в горсовет, о броске к Индийскому океану и начале третьей мировой, о громких тусовках и закрытых борделях, о проститутках и педиках, о воре Губе и авторитете Малом, о маньяке Лапушонке и воспитании подростков, об особенностях вина и полезности водки, о закате Европы и русской национальной идее. Они говорили о Ницше и Достоевском, о Возрождении и соленых огурчиках, о тюрьмах и зоофилии. Они обсудили прозу Джойса и красноярского писателя Виктора Астафьева. Они говорили о поисках утраченного времени и пассинарных толчках. Они говорили о «Битлз», «Пинк флойд» и Гребенщикове. Говорили, как с пары ударов завалить хулигана. Под конец беседовали о тиграх и персидских котах. Беседовали о бабах. Упомянули погоду и сказали несколько слов о будущем.

Расстались под утро. Альберт Леонардович шел пошатываясь, от макушки до пят проникнутый спиртом, мудростью и любовью. Он шел верным путем в сторону джипа. Но джипа не было.

Он рванулся назад. Звонил и бился в железную дверь восемнадцатой квартиры. Не открывали. Вышел сосед и сказал, что на часах без пятнадцати три. Ну и хер, сказал Альберт Леонардович. Мужик повторил свое: на часах, мол, того уже. На часах — время. Я знаю, что время, заорал Альберт. А что орешь, мать твою? Хочу и ору, ответил Альберт. Подумал малость и послал надоедливого на хуй.

Мужик сбил Альберта коротким ударом в лоб.

В шестом часу он приехал домой на отловленном «жигуленке».

Открыл дверь своими ключами и зашел сразу в спальню. Жена сидела верхом на юном охраннике, шепча тому нежные слова и резво подпрыгивая. Хорошо ей было, наверное. Жене-то.

Тысячу долларов ему не вернули. Джип милиция не нашла. И братва не нашла. И сам не нашелся. Как в воду канул японский автомобиль. Как будто не ездил такой по городам, полям и весям.

С супругой развелся. И любил ее, конечно, и ненавидел, и юного охранника не хотел в живых оставлять, а ее простить собирался, но не мог по-другому, просто не мог, дело не в любви и не в ненависти, дело в принципах, а они важнее того и другого…

Через неделю пришла налоговая полиция. А чего ты, молодец, бедокуришь, деньги там укрываешь, в балансе разную хрень мутишь, наличкой берешь, наличкой даешь, и без проводок все, и с амортизацией у тебя не то? И зачем, негодник, Пенсионный фонд обижаешь, не любишь стариков, мля, а, твою мать? Мы уж не говорим, что ты просто ненавидишь бюджеты всех уровней? И дача у тебя в три этажа, ой, не то, брат, все у тебя не то… Остолбенел он от такой несуразности, от обращения столь злобивого. Понятно, что в балансе он хрень мутит и с амортизацией у него не то — так все мутят, и у всех не то. И наличкой берут, и без дебета обходятся, и без кредита, и наличкой дают, а чем еще давать? Все не любят траханый Пенсионный фонд, и у всех дача в три этажа. Ну в два, может быть. Что, одному за всю Россию страдать? Да-да, покивали аккуратными головами парни из силовых структур, тебе-то, козлу, и отвечать, тебе-то, мудаку, и платить за все перед народом, партией и лично товарищем президентом. Аль не понял чего?

И пошел Альберт Леонардович к вице-губернатору, слезой ковер орошать да дружбу прежнюю поминать, закадычную, старинную, университетских еще годов. Водочки попить да делов развести, по старой памяти, за долю в пакете, да за лондонский счет, на предъявителя. Ан не принял его губернаторский зам. Не знаю, говорит, такого, и знать не знал. Не помню, говорит, хоть убей, и годков университетских, и водочки, и каких-то фунтов стерлингов. Чего их помнить-то? И вообще, слух ходит, что вы жулик, а стало быть, вор, а чего администрации с ворами делить? Воров надо судить. Вешать их, воров, четвертовать и кастрировать, а не разговоры с ними говорить. Так-то вот, мой грешный подозреваемый.

Без спроса влезла городская прокуратура. Зато авторитет Малой подошел к нему в ночном клубе. Сказал, что имеет дело. Сели они за столик, разлили. Где-то там наяривала музыка и девчонки плясали стриптиз. Где-то там — в десяти шагах, пяти верстах, на другой планете. За столик подсели еще двое. И предложил ему Малой продать заводик и торговую сеть. Зачем они тебе? — спросил он. Тебе уже ничего не нужно. Цену дам божескую, клялся Малой. И сказал он цену.

Альберт Леонардович, конечно, послал Малого. Как знаешь, сказал тот, как хочешь, твоя судьба. Через два дня трое дерзких парнишек увезли дочку. Насиловали по очереди. Затем все вместе. А затем отдыхали. А затем ребятишки притомились, не богатыри все ж, можно понять, члены не алюминиевые, и дочка, правду сказать, так себе — страшненькая школьница лет тринадцати. А давай подпалим ей косы? А давай трахнем ее бутылочкой из под итальянского алкоголя? Все просто, пацан сказал — пацан сделал.

Ребята по очереди расписались на ее бедре ножиком «крокодил»… Хотели убить, конечно. Страшно ведь. Знали, что на зону можно попасть, и чего на зоне бывает — наслышаны пареньки. Но не велено убивать. Девочку довезли до родного дома.