Марсель Гафуров - Территория памяти

— Никуда я не поеду, помру тут!

Сын ее, Андрей, и так и эдак к ней подступался, ему-то, молодому, хотелось обрести цивилизованное место жительства, а мать не соглашается, и все тут.

Мы покупали у бабы Клавы молоко, то хозяйка моя к ней ходила, то я. Я не знаю ее фамилии, в деревне принято было называть друг друга по имени, иных по отчеству, а ее — баба Клава да баба Клава, ну и мы — как все. Ходить к ней было дальше, чем к другим деревенским, кто держал корову, но понравилась нам старушка своей приветливостью, словоохотливостью и опрятностью. Приду, бывало, к ней ранним утром — она на миг вся засветится, тут же засуетится:

— Ай, миленький, я еще прибраться не успела, ты в горницу уж не заглядывай. Не знала я, придешь седни, нет ли, а все ж банку молочка для вас оставила, вот…

В деревне считали ее отмеченной Богом — потому у нее и корова удоистая, и огород урожайный. Нельзя, говорили, обижать бабу Клаву — Бог за это накажет. Маленькая, сухонькая, она была трудолюбива, как пчела, и не по летам проворна. Соседи за неимением в деревне хотя бы фельдшерского пункта шли со своими хворями к ней, и всем она помогала ласковым словом и умным советом. Когда-то, в молодости, работала она в больнице санитаркой и знания, приобретенные тогда, сохранила.

Знал я и ее старика, деда Пашку. Не Павлом, не Пашей его звали, а именно Пашкой. Деда не то чтобы не уважали — смотрели на него со снисходительной улыбкой. Он был чудак, почти каждый день совершал прогулку в город, причем, поднявшись на гору, не садился ни в автобус, ни в троллейбус, хотя как ветеран войны и труда имел право ездить бесплатно, а непременно шел пешком от Выставочного центра до торгового, километра, пожалуй, три вдоль транспортной магистрали, рассекающей парковый массив, потом тем же путем возвращался обратно. Для здоровья, говорил, полезно. Заботу о своем здоровье дед Пашка совмещал с нехитрым бизнесом. На прогулки он отправлялся с рюкзачком за спиной, заткнув спереди под его лямки предмет бизнеса — очередное топорище.

Иногда я встречался с ним перед подъемом на гору. Дед Пашка был старше меня лет на десять, но я не мог угнаться за ним, мой «мотор» тянул слабовато. Ради попутной беседы легконогий старик убавлял шаг.

Как-то я поинтересовался, какую древесину использует дед для топорищ: они были розоватые, с красивым природным рисунком.

— А ветлу, — ответил дед Пашка. — Принесла вода весной дерево, оставила напротив моих ворот. Я его распилил, расколол, положил под крышу сушить. Большой у меня запас.

— Так ведь у ветлы древесина мягкая, — удивился я. — Обычно на топорища берут березу, клен…

— И береза, и клен — тяжелые. Зачем рукам лишняя тяжесть? Ветла — она мягкая, верно, зато и вязкая, не расколется. А весу в ней… на-ка, сам прикинь. Умный человек, коль дать на выбор, мое топорище выберет.

— Убедил, дед!

— А черенки у твоих лопат какие? Небось из магазина, березовые? С такими лопатами мне и моей бабке хоть ложись и помирай. Ими пустыми на огороде помахать — и то руки оборвешь. Я уважаю липовые черенки. В них весу — тьфу, а прослужат не менее березовых.

— Ну да уж!

— А ты испытай. Сруби весной прямую липку, ошкурь, положи сохнуть. На другой год не нарадуешься…

Случалось, дед пускался в рассуждения политической направленности.

— Ты на последних выборах за кого голосовал? За Зюганова? — спросил он у меня. — Садоводы у причала больше за него высказывались. А я — ни за кого. Посмотрю еще, как дальше дело пойдет. При социализме, конечно, кое-что лучше было. Стеклотару, к примеру, намного дороже принимали. Я, бывало, пустую бутылку на берегу подберу, сдам за двадцать копеек и куплю буханку хлеба. А теперь купи-ка! Вон их, бутылок, сколько валяется, а никто не подбирает. Неохота ради той же буханки тащить в гору полный рюкзак бутылок. Вот я и взялся за топорища. Продам одно, бабке своей булочку куплю и себе на четвертинку отложу. Бабка у меня строгая, тратить пенсию на водку не позволяет, лучше, говорит, сыну со снохой деньги отдам, пусть радуются. Ну и ладно. Я себе могу еще заработать. К капитализму тоже можно приспособиться…

Однажды поздним вечером, услышав крики со стороны реки, я пошел полюбопытствовать, что там происходит. Оказалось, у катера погнулась лопасть гребного винта, должно быть, от удара о льдину, дело было в декабре, по реке шурша плыло ледяное крошево. Катер стоял, приткнувшись к левому берегу, в ожидании ремонта. А на правом, городском, смутно чернела одинокая фигура, и в морозном воздухе звучал крик деда Пашки:

— Клава я тут. Я живой!

Дед успокаивал свою старуху, а она в больших, не по ногам валенках с укороченными голенищами, длинной, — опять же не по фигуре, надо думать, — дедовой телогрейке сновала возле катера, растерянно восклицая:

— Господи, что ж делать-то? Куда ж Сашка запропастился? Лодку бы его отомкнуть!..

Сашка, он же — Александр Григорьевич, сторожил наши сады. Как выяснилось, в это время совершал обход доверенных ему участков. Но вот он вернулся с обхода, отомкнул плоскодонку, опрокинутую на берегу. Стащили ее под обрыв, столкнули, ломая прибрежный лед, на воду, и Александр Григорьевич, пренебрегая опасностью, отправился за дедом Пашкой. Минут через двадцать старик ступил на родной берег. Баба Клава на секунду, как бы невзначай, ткнулась головой ему в грудь, затем побранила:

— Что ж ты, непутевый, так запозднился? Я уж и не знала, что думать, пока не услыхала твой крик! Озяб, наверно, и проголодался, пойдем скорей домой!..

Последний раз я увидел деда Пашку спускающимся с горы. Шагал он как-то неуверенно, ступал нетвердо.

— Что это, дед, тебя пошатывает? — шутливо спросил я, поздоровавшись. — Никак, выпил маленько?

Он остановился, и я, приглядевшись, заметил, что лицо у него, обычно румяное, сильно изменилось, приобрело землисто-серый цвет…

— Хвораю… В поликлинику ходил, да не помогли. Лекарств от старости нет…

Спустя месяца три после этой встречи неожиданно в нашу дверь в саду постучалась баба Клава. Пришла одолжить немного денег. Стояла зима, в садах кроме нас и сторожей — ни души, и у деревенских, видно, занять не удалось. Жена моя пригласила гостью выпить чашку чаю, но баба Клава отнекалась, лишь присела на минутку на придвинутую к ней табуретку.

— Некогда засиживаться, дел у меня много. Слыхали, нет ли — Паша ведь мой умер, — сказала она, почему-то пряча глаза.

— Как умер?!

— Ну как… Рак у него в легких обнаружился. Слава богу, недолго мучился, сгорел как свечка… Отвезли на городское кладбище, на Южное. Похороны нынче больно уж дорого обходятся. Я телку за шестьсот рублей продала, и эти деньги, и остальные — все ушли… Завтра сороковой день, надо хоть бутылку водки купить, помянуть. Я бы долг вам молочком вернула. Когда корова отелится…