Александр Проханов - Господин Гексоген

Белосельцев шел утомленно, перебирая впечатления огромного, еще не завершенного дня. Человек, к которому он приближался, смотрел на него тихими ясными глазами стареющего москвича, и этот взгляд был знаком Белосельцеву, словно он видел человека вчера.

– Куда идем, знаем, а куда придем – не знаем, – сказал человек, когда Белосельцев с ним поровнялся.

– Что вы сказали? – переспросил Белосельцев.

– «На полянке встали танки», такая песня поется. Пойдем, посажу тебя в самолет. «Мы, друзья, перелетные птицы». Такая поется песня.

Белосельцев вдруг узнал человека. Блаженный прорицатель, яблочный пророк, подаривший ему в церкви золотистый благоухающий плод, стоял перед ним все в том же потертом пиджачке, запорошенный мягкой пылью дорог. Лицо его было блеклым, но глаза, сияющие, серые, словно летнее тихое небо с сеющим теплым дождем, смотрели наивно и ласково. – Змей сквозь метро в Кремль прополз? – спросил Белосельцев, без насмешки, а лишь для того, чтобы напомнить о себе прорицателю.

– Змей, у которого голова с пятном, а сердце в ямах. Числится двумя, а значится одним. Есть число змея, а есть имя змея. Имя змея – Яким, – прорицатель указал на соседнюю улицу с драгоценными витринами и дорогими палатами. Эта встреча в солнечной предвечерней Москве была очередным совпадением. Из числа случавшихся в последние дни. Подтверждала незыблемый закон совпадений. Казалось, сероглазый человек стерег его здесь, на перекрестке московских улиц. Стерег день назад в церкви среди душистых яблок. Его звали Николасм Николасвичем. Руки его были черные от машинного масла и слесарного инструмента.

– В Москве одному царству конец, а другое настать не может. Змей не пускает, лежит поперек Москвы. Кто змея убьет, тот и царь. Ты убьешь – ты царь, я убью – я царь. В ком больше слез, тот и убьет. Владыка Иоанн плакал три года, а вышел пожар Москвы. Змей танки прислал, и Пашка Мерседес в народ из танков стрелял. Царевичей всех убил, а царевны остались. Змей каждый день одну царевну под землю уводит. Под землей, в метро, есть мертвое поле, имя «Метрополь». Там русские царевны закопаны. Красавицы. Дальше сам понимай…

Он повернулся и пошел, не оглядываясь, зная, что Белосельцев следует за ним. Тот следовал. Увлеченный путаницей слов, их вязким невнятным смыслом, шагал за прорицателем. Белосельцев шел за Николасм Николасвичем, не понимая его бормотаний, наслаждаясь этим мучительным непониманием.

В переулке, близко от Полянки, они остановились около автомобиля, похожего на те, что вращаются на каруселях вместе с разноцветными конями, нарядными самолетами и цветастыми ракетами. Машина была маленькая, какой-то забытой советской марки, многократно перекрашенная, в наклейках, нашлепках, в переводных картинках. За стеклом красовался портрет генералиссимуса Сталина, была укреплена икона Богородицы, собран целый иконостас открыток, где соседствовали православные святые, советские вожди и герои. Вдоль машины была прочерчена сочная красная линия, а на багажнике выведена красная звезда, что придавало автомобилю сходство с довоенными тупоносыми ястребками, бесстрашно погибавшими от стальных «мессершмиттов».

– Садись на место второго пилота. – Николай Николасвич открыл перед Белосельцевым маленькую дверцу, запуская его в тесный салон, и тот, удивляясь себе, послушно сел, оказавшись внутри экипажа, похожего на железную божью коровку. И первое, что странно его поразило, был мимолетно налетевший аромат духов. Словно женщина, с которой он только что виделся на заповедной квартире, заглянула сюда.

Они покатили на этой расцвеченной заводной игрушке, стесненные хромированными оскалами джипов, сдавленные раскормленными боками «мерседесов», обгоняемые узкими телами «ниссанов». Когда мимо них заструился нескончаемый, скользкий, как угорь, «линкольн», Николай Николасвич заметил:

– На ней мертвецов хорошо возить, а живые ко мне садятся, – и посмотрел на Белосельцева тихими, одобряющими его выбор глазами.

Их затянуло в водовороты и шумные промоины Садового кольца, где их автомобиль казался скомканной пестрой бумажкой, несущейся по бурным волнам. Таганка напоминала рулет, в который замешивались дома, колокольни, мигающие светофоры, стальное месиво машин, сочное варево толпы.

Белосельцев не спрашивал, куда они едут. Он перестал сопротивляться напору явлений, принимал их как неизбежную данность, где смысл и значение имеет любая частность, пускай до поры до времени непонятная. Как и этот странный пилот, направлявший свой бутафорский истребитель к туманным московским окраинам.

Несколько раз Николай Николасвич останавливал свой лимузин, и они выходили. В первый раз это случилось, когда пророк зашел в продуктовый магазин и среди нарядных витрин, пластмассовых бутылок с цветными ядовитыми напитками закупил большое количество конфет в разнообразных обертках, указывая пальцем на горки помадок, соевых батончиков, шоколадок, искусственных трюфелей, чьи фантики были нарядные, словно елочные игрушки. Весь этот блестящий конфетный ворох он ссыпал в холщовую сумку, дал ее подержать Белосельцеву и долго, старательно мусолил деньги, расплачиваясь истертыми купюрами.

Другой раз они остановились у аптеки под зеленым крестом. Выстояли небольшую печальную очередь, поглядывающую на флакончики и пузырьки. Николай Николасвич сунул рецепт в стеклянное оконце, за которым сидела библейского вида жрица в белом колпаке. Жрица поставила на прилавок коричневый флакон с таинственной жидкостью, и Николай Николасвич молча и старательно выложил ей мятые деньги.

Третья остановка была сделана у рынка, накрытого, словно цирк, бетонным куполом. Николай Николасвич пошел по рядам, а Белосельцев остановился среди пьяных и сладких ароматов. Горы яблок, аккуратно возведенные пирамиды груш, прозрачные, источающие сиреневый свет виноградные гроздья. Мятый оранжевый урюк, коричневый изюм, смуглые грецкие орехи. Рассеченные на длинные доли, напоминающие египетские ладьи, желтые дыни. Алые, как хохочущий рот негра, влажные половинки арбузов, наполненные блестящими черными семенами. Все благоухало, отекало соком, манило и возбуждало. И повсюду за прилавками стояли крепкие черноусые азербайджанцы, плохо выбритые, с синей щетиной, дружные, наливающие из чайника горячий черный напиток, подносящие к усам отточенный ножичек с ломтиком красного арбуза. Они же, предприимчивые дети Кавказа, деловитые и уверенные, стояли у рыбных прилавков, на которых лежали золотистые остроносые осетры с колючими загривками и перламутровыми пластинчатыми жабрами, похожие на драконов. Серебряные льдистые семги с зубатыми хищными клювами излучали голубой свет зимнего утра. Горы розовеющих креветок, пересыпанных крошками льда, представляли в Москве бессчетных обитателей тепловодных глубин. Панцирные пупырчатые крабы, разложенные на холсте, раскрывали для дружеских объятий клешни. Черноусые торговцы, произнося ласковые слова на неведомом языке, зазывали покупателей.