Хуан Онетти - Избранное

— Нету, — резюмировал он. — Я потерял ее, не женщину конечно, фотографию. Мне хотелось показать тебе: в ее лице есть что-то оригинальное, но не все это замечают. Ведь раньше, пока ты не впал в это сумасшествие, ты разбирался в подобных вещах.

А я тем временем погружался в воспоминания детства, которые — я это понимал — будут становиться с каждым новым днем, неделей, месяцем все более яркими и отчетливыми… Я понимал также, что коварно, может быть, сознательно искажаю прошлое. В большинстве случаев у меня другого выбора не было. Мне просто необходимо было — в мимолетном озарении или полубреду — видеть, как мы с Хулианом, одетые в смешные детские костюмчики, играем в мокром после дождя саду или деремся в спальне… Хулиан был старше меня, но слабее. Он был покладистым и добрым, всегда брал мою вину на себя: трогательно лгал, объясняя, откуда на его лице синяки, оставшиеся от моих ударов, нес наказание за разбитую мной чашку, за позднее возвращение домой. Странно, что воспоминания не нахлынули на меня раньше, в первые недели осеннего отпуска, на пляже; наверно сам того не сознавая, я сдерживал этот поток барьером газетных сообщений, восстанавливая в памяти те две последние ночи. В одну из них Хулиан был жив, в следующую — мертв. Последняя уже не имела никакого смысла, и все ее объяснения были безнадежно запутаны.

Помню ночь бдения у тела покойного; челюсть его уже начала отвисать, повязка на голове постепенно теряла белизну и еще задолго до рассвета совсем пожелтела. Я был очень занят, обнося собравшихся напитками и принимая монотонные, одинаковые соболезнования. Старше меня на пять лет, Хулиан уже переступил порог сорока. И никогда ничего серьезного не требовал от жизни; хотя нет, пожалуй, одного он все же хотел — чтобы его оставили в покое. Таким я его помню с детства: он всегда держался так, будто просил разрешения. Во время своего пребывания на земле — ничем не примечательного, но довольно долгого и продолжающегося во мне — Хулиан не сумел никак проявить себя. Все эти робкие сплетники и любители виски и кофе, выражая свое сочувствие, сходились во мнении, что Хулиан напрасно покончил самоубийством. С хорошим-то адвокатом можно было отделаться… ну в крайнем случае двумя годами тюрьмы… Словом, его конец в сравнении с проступком казался всем настолько нелепым, почти гротескным, что начинали подумывать: а не убийство ли это? Я, то и дело кивая, произносил слова благодарности, сновал по коридору на кухню и обратно, с напитками или пустыми бокалами. И все пытался представить себе, что по этому поводу думает та дешевая потаскушка, приходившая к Хулиану по пятницам или понедельникам — когда бывало поменьше клиентов. Меня интересовала скрытая, никогда, даже намеком не проясненная сущность их отношений. Я задавался вопросом, как же она обо всем этом судит, и, размышляя, наделял ее умом, которым она наверняка не обладала. Что могла она — смирившаяся с обстоятельствами, превратившими ее в продажную женщину, — что могла она думать о Хулиане, который стал вором на какое-то время, но в отличие от нее не вынес того, чтобы эти глупцы, окружающие нас и правящие миром, узнали о его бесчестье. Эта женщина вообще не появилась той ночью; по крайней мере я не смог различить ни лица, ни настойчивого взгляда, ни смущения, ни запаха духов, которые могли бы подсказать, что это именно она.

Не слезая с табурета, Артуро протянул руку и взял билет на сегодняшний автобус, отправляющийся в девять сорок пять вечера.

— Еще полно времени. Никак не могу отыскать фотографию. Сегодня, я вижу, совершенно бесполезно с тобой разговаривать. Эй, еще по одной!

Я уже говорил, что та, последняя ночь, ночь у гроба, для меня уже не имела никакого смысла. А предыдущая — совсем короткая — давила всей тяжестью… Хулиан мог бы подождать меня в вестибюле управления, но он уже тогда догадывался, что за ним следят, и предпочел бродить под дождем, пока не увидел в моих окнах свет. Он насквозь промок — Хулиан принадлежал к тому типу мужчин, которые просто рождены ходить с зонтом, а в тот раз он его как нарочно забыл — и, подшучивая над собой, извинившись, несколько раз чихнул, потом, наслаждаясь уютом моего дома, устроился перед электрокамином. Всему Монтевидео теперь известна история махинаций в кооперативном объединении, и уж по крайней мере половина из тех, кто читал газеты, невольно хотела, чтобы с тем кассиром было покончено навсегда.

Нет, Хулиан не для того полтора часа ждал под дождем, чтобы меня увидеть, все объяснить и как-то подготовить к мысли о самоубийстве. Мы выпили, Хулиан взял предложенный бокал просто, не противясь.

— Теперь уж все… — пробормотал он, усмехнувшись, чуть приподняв плечо.

Конечно, он пришел, чтобы на свой лад сказать мне «прости». Как и следовало ожидать, мы начали вспоминать родителей, дом, в котором прошло наше детство и которого теперь уже нет. Хулиан вытер свои длинные усы и как-то озабоченно заметил:

— Знаешь, любопытно… Я всегда был убежден, что вот тебе, как говорится, дано, а мне нет. С детства. И дело тут не в складе ума или характера, а совсем в другом. Просто есть люди, которые инстинктивно приспосабливаются к этому миру. Вот ты — такой, а я — нет. Мне всегда недоставало уверенности. — Хулиан поглаживал небритые щеки. — И причина здесь не в том, что мне пришлось наконец сполна заплатить за свои недостатки и пороки. Просто мне всегда не везло, по крайней мере я не ощущал иного.

Хулиан на минуту замолчал и допил бокал. Подняв голову — лицо это теперь смотрит на меня каждый день, вот уже в течение месяца, с первой полосы газеты, — он улыбнулся, обнажив здоровые, но с желтоватым табачным налетом зубы.

— А знаешь, — заметил он, вставая, — твоя идея, в сущности, прекрасна. Просто ты должен был предложить ее кому-нибудь другому. Поражение — не твоя вина.

— Иногда что-то удается, иногда нет, — помню, сказал я. — Не уходи, видишь, какой ливень. Можешь вообще остаться у меня на какое-то время или навсегда, как захочешь.

Хулиан откинулся на спинку кресла и усмехнулся, не поднимая взгляда.

— Ливень… Навсегда… Как захочешь… — Он подошел и коснулся моей руки. — Извини. Но могут быть неприятности, без неприятностей никогда не обходится…

И Хулиан ушел. Он появился, чтобы оставить мне это воспоминание — мягкие аккуратные усы, весь его добродушный облик, все, что ушло в небытие, но так быстро, мгновенно воскресает в биении моей крови.

Артуро говорил что-то о мошенничестве со ставками на скачках. Взглянув на часы, он попросил бармена налить ему еще один бокал, последний.

— Только побольше джина, пожалуйста, — сказал он.

В этот момент, абсолютно не слушая Артуро, я вдруг с удивлением почувствовал, что в моем сознании образ умершего брата соединился с образом той девушки на велосипеде. Я не хотел больше думать ни о детстве, ни о пассивной доброте Хулиана; перед моими глазами застыла лишь его жалкая улыбка, его виноватые жесты в час нашей последней встречи. Если бы можно было определить то, что произошло между нами, то, чему я позволил произойти, когда Хулиан, вымокший до нитки, пришел, чтобы по-своему, на свой лад попрощаться со мной!