Хуан Онетти - Избранное

В конце концов, мы ее получили, и она с нами. Да простит нас бог, Браузен.

Она не рассказывала нам о небоскребах с отелями, о загородных поездках, о памятниках, руинах, музеях, исторических лицах, артистах или ограблениях. Она одаривала нас, если ее к тому побуждал ветер, свет или каприз. Она подносила нам свои дары без нашей просьбы, без начала и конца.

«В Венецию я приехала на рассвете. Почти всю ночь я не спала, прижавшись лбом к стеклу, глядя, как убегают назад огни городов и селений, которые я видела в первый и последний раз, а когда закрывала глаза, то чувствовала резкий запах дерева и кожи от неудобных сидений и слышала голоса, произносившие непонятные мне слова. Когда я сошла с поезда и покинула вокзал, утром, в половине шестого, фонари еще горели. Я прошла как бы во сне по пустынным улицам до площади Святого Марка, там не было никого, кроме голубей и нескольких нищих, прикорнувших под колоннами. Издали площадь была так похожа на фото с почтовых открыток, так чудесны были краски, сложный рисунок куполов под лучами восходящего солнца, все представлялось нереальным, как и мое присутствие там, как то, что я была там одна-одинешенька в эту минуту. Я двигалась медленно, словно сомнамбула, и чувствовала, как льются и льются у меня слезы, — казалось, будто одиночество и эта красота, такая совершенная, как я и ожидала, становятся навеки частью меня самой, хотя все это было подобно сну. А потом — это еще раньше, как-то ночью в Барселоне — танцевал юноша, одетый тореро, в обтянутых красных штанах, а вокруг стояли столики. Помню, когда мы сидели там, за столиком рядом с танцевальной площадкой, когда уже почти не осталось посетителей, два парня танцевали вместе, тесно прижавшись друг к другу, похожие как близнецы, одинакового роста, и хозяин предложил дать мне пару, а я перепугалась, не зная, кого он даст мне, мужчину или женщину. А потом какая-то улица, сама не знаю где, старые дома с неприятной выцветшей раскраской, белье на протянутых через узкий проулок веревках, оборванные ребятишки, босые ноги, скользящие по мокрому булыжнику среди выловленной рыбы и осьминогов странной формы и расцветки».

В те времена помощник (или помощница) из аптеки Барте подрос, стал широким в плечах, сильным, и только пробегающая по лицу белозубая улыбка напоминала о его былой робости.

— Барте играл с огнем, — сказал как-то самый глупый из нас, сдавая карты за клубным столом.

Мы. Мы знали, что это так, что аптекарь Барте играл с огнем или со здоровенным скотом, который когда-то был ребенком, играл и кончил тем, что сжег себя.

Но в скобках следует сказать, что ни в лице, ни в улыбке аптекарского помощника никогда не заметно было откровенного цинизма. Он без задней мысли выставлял напоказ свое добродушие, согласие с тем, что его приютили, приспосабливался к жизни, к беспредельному для него миру, к Санта-Марии.

Кто-нибудь из нас, сдавая или получая карты во время игры в покер, заговаривал об отсутствующем чародее, об одиноком ученике чародея. Мы не вступали в обсуждение, поскольку, когда дело касается покера, разговоры запрещены.

— Пас.

— Хожу.

— Еще десять.

Полицейская хроника молчала, и в колонке сплетен газеты «Эль Либераль» никогда об этом не говорилось. Но все мы, сидя за карточным столом или за выпивкой, знали, что бискайка Инсаурральде, такая изысканная, запиралась по ночам в аптеке с Барте — чей диплом фармацевта висел в рамке высоко над прилавком — и с помощником-помощницей, который теперь рассеянно улыбался всем и был на деле и без известных нам оснований хозяином аптеки. Все трое там внутри, а для нашего устарелого любопытства, для догадок и клеветы оставалась только синяя кнопка над светящейся табличкой: «Неотложная помощь».

Мы передвигали фишки и карты, тихо объявляя ставки и ходы, думали безмолвно: трое; двое, и один смотрит; двое, и смотрит тот, кто сказал — довольно, я ухожу, я не вижу, но все время продолжает смотреть. Или снова, трое и наркотики, жидкие или в порошках, спрятанные в аптеке таинственного, двусмысленного, изменчивого владельца.

Все возможно, даже физически невозможное, для нас, четырех стариков, занятых картами, дозволенными уловками, разнообразными напитками.

Как сказал бы Франсиско, метрдотель, каждый из нас четверых, возможно еще до того, как начал играть, научился не двигать лицевыми мышцами, сохранять неизменный тусклый огонек в глазах, равнодушно повторять наскучившие однообразные слова.

Но если мы стремимся уничтожить всякое выражение, которое могло бы выдать радость, разочарование, рассчитанный риск, крупные или мелкие хитрости, наши лица поневоле, неизбежно показывают другие чувства, те, что мы привыкли скрывать ежедневно, годами, каждый день, все часы от конца сна до начала нового сна.

Потому-то очень скоро мы узнали, втайне посмеиваясь, качая головами с притворным сожалением, с мнимым пониманием, что Монча запиралась в аптеке с Барте и его помощником; она — всегда в подвенечном платье, парень всегда, не стесняясь, обнаженный до пояса, аптекарь всегда со своей подагрой и шлепанцами, надутый, как старая дева.

Все трое склонялись над картами для игры в тарот и ворожбы, притворяясь, будто верят в привидения, в удары судьбы, в умение избегать смерти, предвидеть и устранять предательство.

Всего лишь мгновение, не больше; дряблая толщина Барте, его искривленный в ожидании рот; могучие мышцы парня, которому уже не надо было повышать голос, чтобы приказывать; неправдоподобное подвенечное платье, шлейф которого тащился за Мончей среди прилавков и этажерок, перед огромными бутылями леденцового цвета с надписями на белых этикетках, всегда или почти всегда непонятными.

Но неизменно лежали на столе странные карты для игры в тарот, и мы не могли не думать об этом, удивлялись, побаивались, недоумевали.

Следует заметить для сведения и несогласия будущих весьма вероятных исследователей жизни и страстей Санта-Марии, что оба мужчины вскоре стали уже непричастны к этой истории, к неоспоримой правде.

Толстый астматик Барте устранился после истерических и смехотворных выходок, на которые никто не обращал внимания; он уже не был городским советником, только его диплом фармацевта, выцветший от времени и засиженный мухами, висел над прилавком, а сам он иногда выступал как лидер одной из десятка троцкистских группировок, объединявших по два, три грозных революционера, которые с менструальной регулярностью составляли и подписывали манифесты, декларации и протесты на различные несуразные темы.

Молодой помощник, который всегда был и остался жестоким тихим циником, как-то с наступлением зимнего вечера подошел к кровати Барте, измученного страхом, гриппом, нечистой совестью и, кроме того, температурой в тридцать восемь градусов, и объявил ясно и коварно: