Хуан Онетти - Избранное

Затем произошла первая настоящая встреча, свидание в саду, когда Ларсен, без причины и сам того не заметив, был подвергнут унижению, в чем ему дано было знамение грядущих унижений и финального краха, был дан намек на опасность, предлог для отступления, но он оказался неспособен понять. Он не догадался о непривычных свойствах этой загадки, что глядела на него исподтишка и, грызя ногти, прятала половину улыбавшегося рта; старость и излишняя самоуверенность внушили ему, будто долголетний и богатый опыт непогрешим.

Сам старый Петрус находился в Буэнос-Айресе — сочинял вместе со своим адвокатом требования о возмещении убытков, или подыскивал доказательства того, что он был дальновидным зачинателем, что он верил в величие нации, или же робко, почтительно, но с тайным негодованием обивал пороги министерских канцелярий, банковских правлений. Хосефина, служанка, наконец сказала «да» после двух вечеров осады, после того, как у нее на плечах вдруг оказался шелковый платок, после жарких просьб, страстных речей о любви и любовных терзаниях, причиною коих не одна лишь Анхелика Инес Петрус, но — как смутно и неопределенно намекалось — все-все женщины, когда-либо вздыхавшие на земле, в том числе и в особенности также она, Хосефина, служанка.

Итак, однажды в пять часов пополудни Ларсен в черном костюме, выутюженный, вымытый, почтенный, медленно шел по обсаженной эвкалиптами улице, неся за надетую на палец петельку коробку конфет, оберегая сверкающие туфли от луж после недавнего дождя, перебирая в уме всяческие приемчики и верные ходы, алчущий и сосредоточенный.

— Точно как часы, — насмешливо, чуть горько сказала стоявшая у ворот Хосефина; на ней был накрахмаленный новый передник в пестрых цветах.

Ларсен прикоснулся к полям шляпы и подал ей коробку.

— Прошу, возьмите, — сказал он скромно, как бы извиняясь.

Она не протянула палец, чтобы подцепить сверток за голубую ленточку. Против ожиданий Ларсена она взяла коробку всей рукой и, как книгу, вертикально прижала к изгибу бедра, окинув мужчину взглядом сверху вниз — от умильной улыбки до безупречных, сияющих туфель.

— Ох, не надо было мне этого делать, — сказала Хосефина. — Но она уже ждет вас. Не забудьте, что я вам говорила. Попейте чаю и уходите. Уважайте ее.

— Разумеется, милая, — согласился Ларсен, глядя ей в глаза и делая постное лицо. — Как прикажете. Если хотите, я поверну назад прямо сейчас, с порога. Ваша воля — закон.

Она снова посмотрела на него, теперь — на его маленькие спокойные глаза, без усилия выражавшие благопристойность и послушание. Пожав плечами, она пошла вперед по дорожке. Со шляпой в руке, глядя на ее бедра, на твердую походку, Ларсен нерешительно последовал за нею, не вполне уверенный, что его пригласили войти.

Трава в саду, видимо, росла привольно целый год, и на коре деревьев выделялись белые и зеленые пятна тусклой плесени. В центре сада — Ларсену теперь было достаточно прислушиваться к равномерному звуку ее шагов, к шелесту травы, подминаемой ногами женщины, — находился круглый пруд, обнесенный метровой замшелой стеной, из трещин которой торчали сухие стебли. Возле пруда, за ним — беседка, тоже круглая, сколоченная из деревянных реек, окрашенных в синий цвет, выцветших и разрезавших воздух на множество ромбов. Позади беседки стоял дом с цементными беловато-серыми грязными стенами, был он кубической формы, со многими окнами и некрасиво, слишком высоко, приподнят на столбах в предвидении возможных паводков. В саду, куда ни глянь, белели среди листвы мраморные голые женские фигуры в пятнах сырости. «Все разваливается, а они ничего не делают, — подумал Ларсен с досадой, — двести тысяч песо, как пить дать; а там еще позади, между домом и рекой, сколько там земли». Хосефина обогнула пруд, и Ларсен, послушно идя за нею, поглядел мельком на грязную воду, на заросшую всяческой зеленью ее поверхность, на скрючившегося посредине ангелочка.

Женщина остановилась у входа в беседку и небрежно махнула рукой. Обманутый этим жестом, Ларсен изобразил улыбку и поклон, снял шляпу и прошел в беседку к цементному столу, вокруг которого стояли железные стулья; стол был накрыт вышитой скатертью, на нем стояли чашки, вазочка с фиалками, тарелки с пирожными и конфетами.

— Располагайтесь. Она сейчас придет. Вечер не холодный, — сказала Хосефина, раскачивая рукой, державшей коробку.

— Спасибо, все замечательно. — Он опять кивнул, теперь в ее сторону, в сторону приземистой женской фигуры, которая торопливо удалялась, задев за дверной косяк.

Пытаясь анализировать чувства соблазнителя, Ларсен повесил шляпу на гвоздь, пощупал железное сиденье и, прежде чем сесть, положил на него развернутый носовой платок.

Было пять часов пополудни, солнечный зимний день угасал. Сквозь решетку из грубо обструганных реек, неряшливо окрашенных синей краской, Ларсен глядел на ромбические фрагменты меркнущего дня и пейзажа, он видел, как надвигалась, будто убегая от преследования, тень, как колышется без ветра трава на лугах. От пруда шел сырой, холодящий и пронзительный запах, ночной запах, такой острый, когда закроешь глаза. По другую сторону на тонких цементных призмах возвышался дом над прямоугольными нишами темно-лиловых пустот, над грудами матрацев и летних стульев, шлангом для поливки, велосипедом. Прищурив один глаз, Ларсен разглядывал этот дом; он казался ему пока еще пустой оболочкой обетованного рая, казался вратами города, в который он жаждет войти, войти решительно и навсегда, дабы употребить оставшиеся годы на беспощадный реванш, на утехи немощной чувственности, самовлюбленного и презрительного господства.

Он пробормотал грязное словечко и, улыбаясь, поднялся навстречу двум женщинам. Он был уверен, что выражение легкого удивления будет здесь кстати, и умело использовал это в начале беседы:

— Я ждал вас, думая о вас, и почти забыл, где нахожусь и что вы должны прийти; а когда увидел вас, получилось так, как будто мои мысли воплотились.

Он было рванулся помочь разливать чай, но, уже приподнявшись со стула, понял, что в трудном мире беседки вежливость можно проявлять и в пассивной форме. Девушка начинала фразу и, поводив глазами вокруг — настороженно, но без страха, как животное в загоне, сызмала привычное к плетям и боли, — видимо, полагала, что заканчивает мысль, делает ее понятной и вразумительной, издав два коротеньких смешка. Тут она на миг застывала, с бессмысленным выражением, широко открыв глаза и рот, будто ими слушает, пока два отзвука ее хохотка можно было считать окончательно растаявшими в воздухе. Тогда она становилась серьезной и, поискав следов смеха на лице Ларсена, отводила взгляд.