Хуан Онетти - Избранное

Но то была последняя доставленная ему возможность обманывать себя. Поэтому он отчаянным усилием воли, но не подавая вида, строго соблюдал границы между Главным управлением, все нараставшим холодом в беседке и трапезами в домике — или возле него, — где жил Гальвес с одетой по-мужски женщиной и грязными собачонками.

Он не слишком страдал, разве что друзья не всегда бывали одинаково радушны, да еще обидно было, что он никогда не узнает, почему у женщины всегда радостный вид («дело не в том, что она смирилась, и не в том, что ей выпало счастье спать с этим типом, и не от глупости это»). Ведь, по сути, он встречался не с ними, но с более или менее верными копиями других Гальвесов и Кунцев, других счастливых и жалких женщин или друзей, чьи имена и лица он позабыл, друзей, помогавших ему — без расчета, без настоящего интереса к его личности, без иной причины, кроме инстинктивного побуждения к взаимопомощи, — переносить как нечто нормальное, вполне терпимое ощущение западни, безнадежности. А они со своей стороны с первого же дня, без приниженности и без издевки, поддержали двойную игру Ларсена: от 8 до 12 и от 3 до 6 — роль управляющего, затем исчезновения Ларсена до ужина и его молчание, когда говорили о старике Петрусе или намекали на существование его дочери.

Ужины (теперь почти всегда ели рагу, так как из-за холода приходилось готовить в домике, а там нельзя было дымить) продолжались допоздна — с бутылками вина, приглушенными танго, звучащими в репродукторе (собачки спали, женщина хрипло и нежно подпевала, пригревшись в пальто с приподнятым воротом, улыбалась и каждым своим словом задавала загадку — откуда у нее эта веселость и наивность), с неторопливым рассказываньем анекдотов, с красочными, нарочито безличными воспоминаниями.

Они перестали его ненавидеть и, вероятно, терпели его, считая сумасшедшим, потому что Ларсен бередил в них какой-то скрытый, созвучный пласт безумия; потому что они получали неоценимую награду в удовольствии слышать его густой медлительный голос, его разговоры о цене за окраску метра корабельного корпуса в 1947 году или ребяческие планы, как можно получить гораздо больше денег, если ремонтировать подводную часть кораблей-призраков, которые никогда не заплывут в их реку; потому что они могли развлечься перипетиями битвы Ларсена с нищетой, его победами и поражениями в бесконечной, с неясным исходом борьбе за накрахмаленные, твердые воротнички, за нелоснящиеся брюки, за белые, выглаженные носовые платки, за лица, улыбки и мины, в которых светились бы доверие, душевный покой, грубоватая любезность, какие возбуждает одно только богатство.

В те дни Ларсен проехал вниз по реке до Мерседес, за две пристани к югу, с целью продать единственное, что у него осталось: брошь с брильянтом и рубин — подарок какой-то женщины, цену которого он из года в год терпеливо и с удовлетворением уточнял.

Небрежно опираясь на прилавок магазина, он дал себя ограбить. Потом, из суеверного чувства, отыскал маленькую ювелирную лавку, лавку по своему вкусу и для него памятную, — она находилась вблизи рынка, против большого пустыря, и там тоже продавали шелка и чулки, газеты и женские туфли. Отделенный узким застекленным прилавком от усатого невозмутимого турка, он предался давнему удовольствию — перебирал женские безделушки, предметы бесполезные или приносящие особую, извращенную пользу, вещицы, которые порождают мгновенную дружбу с любой парой рук и глаз и проходят через годы, почти не изнашиваясь, лишь покорно меняя свое значение.

— Все дорого и ничего путного, — сказал он, безуспешно пытаясь прошибить нарочитое угрюмое молчание турка.

В конце концов Ларсен, сдавшись, выбрал позолоченную пудреницу с зеркальцем, с эмблемой на крышке, с пуховкой, которой он вызывающе провел по своему носу и губам. Он купил две одинаковые.

— Заверните каждую отдельно, чтобы не потерлись.

Пообедав в одиночестве в незнакомом ресторанчике, он набил карманы шоколадками и вернулся с ближайшим катером.

В тот вечер в домике Гальвеса отметили, пошучивая, его отсутствие. А Ларсен ужинал с хозяином «Бельграно», уплатив долг и внеся за комнату вперед за два месяца. Он сидел напротив хозяина и потихоньку накачивался вином, пока они беседовали о производстве часов, о превратностях жизни, о безграничных возможностях молодой страны; под конец, перед рассветом, подойдя к стойке за последней рюмкой коньяку, Ларсен намекнул, что Совет кредиторов вскоре снимет арест с тридцати миллионов Петруса и что он только этого ждет для объявления помолвки с Анхеликой Инес.

Он поднялся к себе и лег, думая о том, что у него еще осталось около двухсот песо для участия в расходах на ужины у Гальвеса; заснул же он с мыслью, что это конец, что через несколько месяцев не будет у него ни крова, ни пищи, что старость скрыть невозможно, да ему это уже безразлично, и что продажа брошки принесет ему несчастье.

После путаного утреннего сна и, по сути, без заметного перехода пришел день, начавшийся в 8 или в 9 утра в кабинете, когда Ларсен уныло покачал головой перед заготовленной накануне стопкой папок с мертвыми делами. Он читал до тех пор, пока его не отвлекло желание пойти в главный зал к столику, на котором Кунц и Гальвес в одиннадцать часов варили себе кофе. Совсем недавно он слышал, как они там двигаются и разговаривают. Гальвес сидит над огромными бухгалтерскими книгами, немец — над ярко-синими чертежами, над таинственными суровыми знаками на листах с расчетами.

Ему удалось забыть о них с помощью письма, предлагавшего машины для асфальтирования и саморазгружающиеся вагонетки; потом он снова о них подумал и медленно отстранил от себя папку. Закурил сигарету, стараясь делать только самые необходимые движения. Он слышал голоса, звучавшие без радости, смех без ответного смеха, слышал ветер, скрип досок, лай — звуковые точки, отмеряющие расстояние и тишину.

«Они такие же сумасшедшие, как я», — подумал Ларсен. Он откинул голову назад и так замер, ощущая холодный воздух, выпучив глаза, презрительно искривив небольшой рот, чтобы удержать сигарету. Он как бы наблюдал сам себя, как бы смотрел на себя из далекого прошлого — вот он, толстяк, одержимый навязчивой идеей, просиживает утренние часы в разрушенной, несуществующей конторе, играя в чтение историй о предотвращенных кораблекрушениях, о миллионах возможной прибыли. Он видел себя так, как мог бы тридцать лет назад в шутку и вслух вообразить свое будущее перед женщинами и друзьями в мире, по мнению их всех (его и парней с напудренными лицами, его и женщин с зазывным смехом) неизменном, навсегда остановившемся на вершине надежд, богатства, всяческих благ, как если бы он тогда стал придумывать невероятного Ларсена, стал указывать пальцем на этот образ и упрекать в искажении.