Мария Панкевич - ЖЫвотные в моей Ж

Мама уделяла мне все свободное время и рассказывала сказки. Часто они начинались со слов: «Если бы я не вышла замуж за твоего отца…»

В юности у нее было очень много поклонников, более достойных, чем пахан. Я жалела его и заступалась, но она мне всегда аргументированно доказывала свою правоту.

— Ну подумай сама! — говорила мне она. — Один капитан был. Мама его меня сразу полюбила. Второй — журналист, Коля. Образованный, умница, как историю знал! Как мне с ним было интересно! Я стремилась подтянуться к нему, достичь его уровня. А отец твой — баран! Пердит за столом, как фашист! Придет и спать рухнет — ни в музей с ним не сходишь, ни в театр…

Долгими зимними вечерами она рассказывала мне про сказочную атмосферу закулисья; про то, как хорошо было быть режиссером, а не со скотом тупым жизнь просирать и за детьми его говно выносить.

На папкину невнимательность я никогда не обижалась — прекрасно понимала, что ценность представляю незначительную, не о чем со мной говорить, и не выпить со мной пока. Тем более дома скандалы. Настроение у человека неважное. Поэтому я как можно больше читала и молчала.

Но образ Николая запал мне в душу. Я решила стать журналистом. Мама призналась, что хотела назвать меня Никой. Только из-за ревности отца к маминому прошлому мне дали мое нелюбимое имя. Я придумала себе псевдоним — Ника Тымшан, и писала его на бумаге разными почерками, мечтая, как и мать, о другой жизни — интересной, такой, в которой меня любили бы. Но случилось страшное — пахан нашел у меня в секретере такую бумажку. Я не успела ему объяснить, что я не предательница, что люблю его, а этого Колю совсем не знаю, что я просто играю.

— Это что?! — спросил он и сразу же заорал: — И ты, сука! И ты!! Крыса очкастая!!!

И тогда я первый раз в жизни взбунтовалась, совершила дикий для меня поступок. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что потом еще долго не смогу читать, смотреть телевизор, и опять ничего не буду видеть с этой ебаной классной доски, что ввергаю своих родителей в дополнительные расходы, я сорвала очки, бросила их на пол и наступила на них ногой, глядя пахану в глаза. Потом убежала в другую комнату, упала ничком на диван и закрылась одеялом с головой.

— Крыса очкастая, крыса очкастая! — говорила я себе со слезами. — Никто тебя никогда не полюбит! Предательница! Сука!

Я слышала из комнаты мамин голос. Она просила пахана пойти извиниться передо мной. «А то опять в школу не пойдет!» — стращала она его. «Да пошла она на хуй! — отбивался пахан. — Кто она такая, чтобы я перед ней извинялся?» «Ну сходи!» — давила та.

Через некоторое время пахан зашел в комнату и сказал тихо и серьезно:

— Прости меня, пожалуйста.

Я видела, что он искренен, но все равно ответила:

— Нет. Никогда.

И заорала:

— Потому что я крыса очкастая!

Музыкой я занималась с трех лет. Мама водила меня на фортепиано в подготовительную группу музыкальной школы. Преподавательницу звали Жанной. Эта злобная барышня пиздила меня линейкой по пальцам. Я никак не могла расслабить руки, держать воображаемое «яблочко», чтобы кисти была круглыми. Я жаловалась на Жанну, но мама мне не верила — при родителях эта сука по рукам не била, а была спокойна и строга.

Мама в ответ на мои жалобы рассказывала о своих школьных годах. В ее классе, например, географичка во время урока ковыряла длинной указкой то в зубах, то в щелях в полу — и этой же указкой лупила детишек по спинам за неправильные ответы. Я должна была сделать очевидный вывод: с Жанной мне повезло.

На вступительных экзаменах в музыкальную школу Жанна сидела в комиссии. Сыграла я отвратительно. Маме объяснили, что ребенок профнепригоден. Но та не поверила и потащила меня в первую ДМШ, лучшую в городе. Там я никого не боялась, и мне сказали, что у меня абсолютный музыкальный слух, хороший голос и талант. Педагоги напрасно проявили демократичность и спросили меня, на каком инструменте я сама хотела бы заниматься. Предложили на выбор три: фортепиано, скрипку и виолончель.

На пианино я точно играть больше не хотела и чуть не расплакалась, когда объяснили, что все равно придется в рамках общего курса. Скрипку уже видела и слышала. А вот что такое виолончель, я не знала, и выбрала ее. Все были удивлены, но перечить не стали. Только мама сказала, что я дура. Стоило мне увидеть эту бандуру, я сразу согласилась с мамой.

Учительницу звали Лилия Ивановна. Ее ломало заниматься со мной весь урок, поэтому она заставляла учить стихи — типа для развития памяти. Меня это раздражало, так что к одному из занятий я постаралась подготовиться особенно хорошо. Все сорок минут я рассказывала ей стихотворение Лермонтова «Воздушный корабль».

Говорила я медленно и выразительно. После строчек:

сделала длинную паузу, и на глазах у меня показались слезы. Я очень любила Францию.

Лилия Ивановна сказала, что стихи учить больше не надо.

Я таскала виолончель на своем горбу, и это отбивало у меня всякую любовь к искусству. Но мало того — параллельно мама записала меня еще и на гитару. Была куплена гитара, тяжелый футляр — и в те дни, когда виолончель оставалась дома, я сгибалась под тяжестью гитары. Зато на футляре можно было кататься с горки.

Как-то я занималась дома. Мама стояла рядом и давала мне полезные советы. Видимо, пахан не смог этого выносить, потому что ворвался в комнату и с воплем: «Да что ты с ней трахаешься, видишь же, не хочет она нормально учиться!» — вырвал смычок и ударил им по голове. Тот разломался пополам, я зарыдала, но почти сразу обрадовалась — сегодня занятия точно отменялись.

— Зачем же ты с белым волосом смычок сломал! — закричала мама. — Не мог с черным схватить? Ты хоть знаешь, сколько он стоит — концертный смычок?!

Помимо музыки, в первом классе я занималась еще фехтованием, акробатикой и ходила в бассейн. Чувство усталости преследовало меня постоянно, а радовало только фехтование. Мне дали рапиру, и я постоянно пыталась свинтить с нее наконечник, чтобы кого-нибудь победить по-настоящему. Мне казалось, что такие бои, без крови — хуйня и профанация. Я все время напевала песенки из фильма «Три мушкетера», вроде

Это поднимало мой боевой дух.

В группе по фехтованию я была единственной девочкой, и самой маленькой к тому же. Остальным ребятам было от четырнадцати лет, они ругались матом, а я делала им замечания. И вот первый поединок! Тренер поставил меня сражаться с щуплым пацаном в два раза старше. Смутило не это — дрался он не так, как учил тренер, а как-то подло. Тогда я стала махать рапирой, тыкать ей ему в маску и орать: «Сдавайся, трус!» Я выиграла бой со счетом «четыре — два». Над парнем все ржали. «Да она ебнутая!» — обиженно сказал тот тренеру. Я это услышала и решила, что после такого оскорбления мне надо либо его убить, либо уйти и больше никогда с ним не встречаться. Убивать его, я рассудила, глупо — он и так мной унижен. Поэтому я мысленно попросила прощения у тренера и ушла по-английски, прихватив с собой рапиру.