Гюнтер де Бройн - Бранденбургские изыскания

Надо быть Менцелем, чтобы после столь серьезной тирады суметь развеселить публику, и она отблагодарила его смехом при первых же остроумных намеках на множество литров пролитого пота. А для той шутки, которую Менцель приберег для финала, на помощь пришли небеса. В тот момент, когда он смело свел воедино надежду на начало новой жизни Шведенова и на конец жары, началась сильная, шумная гроза. Поднялось такое ликование, словно посвежение — заслуга профессора. Принимая аплодисменты, профессор не преминул выразить сердечное согласие с докладчиком.

Элька стояла с Фрицем и его спутницей в гардеробе. Она уже пережила сюрприз, который ожидал Пётча. Он заметил фрау Унфер-лорен лишь тогда, когда она, покраснев, повисла на руке Фрица и попросила прощения за то, что они так долго скрытничали.

Поняв наконец, в чем дело, Пётч сказал: «Ах вот оно что, вы оба…» — и хотел было произнести нечто вроде поздравления, но в круг вступил профессор Менцель и, дружески обняв Пётча, попросил разрешения увести на несколько минут звезду вечера, поскольку его требуют фоторепортеры.

Хоть это и излишество, там действительно был фотограф, которого Менцель накануне просил содействовать популяризации Шведенова. Профессор свою повинность уже отбыл, теперь на очереди— Учитель и ученик: на сцене, перед сценой, с серьезными лицами, смеясь, стоя, в дружеской беседе со слушателями. Две пленки были израсходованы. Но фотографий Пётч никогда не увидел.

Одним из слушателей, дружескую беседу с которыми изображал Пётч, был Браттке, но он-то не только изображал, а и на самом деле говорил, правда, с таким брюзгливым лицом, что фотограф сделал ему замечание.

— Будь я бессовестным, — говорил Браттке, наклонившись к Пётчу, — я бы гордился тем, что участвовал в процессе воспитания, результаты которого вы нам сегодня продемонстрировали. Но поскольку я не таков, я извлеку два урока из сегодняшнего события. Первый: не обучай критике человека, не умеющего смолчать; второй: моральная победа и самоубийство — почти синонимы. На прощанье я могу только сказать, что, хотя мне было бы приятнее, если бы мы не прощались, я советую вам радоваться такому финалу. Вы бы ведь никогда не стали полезным пишущим рабом наподобие Слайдана. Когда Карл Пятый назвал его (остроумно, как это случается с шефами) своим личным вралем, Слайдан не возразил. Боюсь, он был горд этим.

Профессор Менцель не затруднил себя столь длинной прощальной речью, зато он был не брюзглив, а приветлив, когда говорил:

— Извини, что я не сказал тебе о фактических ошибках, которыми пестрит твое сочинение. Может статься, они мне когда-нибудь понадобятся — для разноса, к которому, естественно, меня вынудило бы опубликование твоего доклада. Вот это и было бы верной дружбой, сумей это понять. Доброго пути домой, в твою деревню и — прощай!

Элька ждала на улице. Гроза прошла, Воздух стал влажным и прохладным. Разбрызгивая лужи, подъехал Фриц. Элька полагала, что мужу пошла бы сейчас на пользу рюмка водки, но Пётч хотел поскорее домой. Да и фрау Унферлорен очень устала.

У дверей ее дома Фриц выключил мотор.

— Мы оба, — сказал он торжественно и, чтобы показать, кого он кроме себя имеет в виду, посмотрел на фрау Унферлорен, которая вложила свою руку в его и смущенно потерлась щекой о рукав его пиджака, — мы оба хотим вам кое-что сообщить.

— Поздравляем! — сказала Элька.

— Спасибо, но это еще не все, — ответил Фриц. — Перестройка кухни теперь уже ни к чему. Знаете, мне надоел тягач. Я пересаживаюсь на такси. Хочу сказать; я переселяюсь к ней в Берлин. Вас это очень удивляет?

— Нет, вовсе нет, — сказала Элька, а у ее мужа опять оказалась под рукой цитата, на сей раз из шведеновского «Увядшего весеннего венка»: «Ах, боже милый, как славно сходится одно с другим». И до следующего утра он больше ничего не сказал, — во-первых, потому что всю дорогу машина очень тарахтела, во-вторых, — дома Элька, как только легла, сразу уснула.

Чем он всю ночь напролет занимался, стало известно лишь утром после завтрака. На вопрос Эльки, что теперь с ним будет, он ответил:

— Я должен как можно скорее найти фактические ошибки, о которых говорил профессор. Необходимые поправки я осторожности ради пошлю Лепетиту телеграммой. Мне надо еще раз проверить все даты и события. Ошибки могли вкрасться и в родственные отно шения, они очень запутанные. Так как старик фон Массов, полковник в отставке, был четыре раза женат и все его жены имели братьев и сестер, Шведенов был богато наделен дядьями и тетками. Различать их непросто еще и потому, что тетки со стороны матери выходили замуж за дядьев со стороны отца (и, стало быть, тоже носили фамилию Массов); к тому же, на беду, вторая жена, мать Макса, была не только в замужестве, но и урожденная фон Массов, — кстати, она сестра прусского министра юстиции, роль которого в жизни Шведенова пока неизвестна, но, вероятно, важна. В ранних дневниках Шведенова упоминается дядя, советующий ему изучать юриспруденцию. Он именуется там штольперовским дядей, по-видимому, по названию города в Померании. Если будущий министр юстиции тоже происходит оттуда, то надо поискать его корреспонденцию. Может быть, в прусском государственном архиве?

Вот как длинно и еще длиннее отвечал Пётч утром в кухне на вопрос Эльки о его будущем. Вечером она снова попыталась заговорить об этом, но услышала только новые подробности о министре. Потом она махнула рукой. Она знала, что теперь муж будет бесконечно повторять себе одно: я должен ему это доказать, я должен ему это доказать.

Спустя несколько дней фрау Зеегебрехт доставила в Шведенов письмо, прибывшее из Люнебургской Пустоши, следующего содержания:

«Глубокоуважаемый господин Пётч!

То, что я только сегодня подтверждаю получение Вашей статьи «Поиски одной могилы», можно оправдать перегруженностью работой по изданию обширного труда (20 листов). Но ничем нельзя оправдать то, что я так долго оставлял Вас в неведении относительно характера данного труда. За первое упущение я прошу Вас простить меня, второе я хочу исправить этим письмом.

Замысел сборника «Реставрация в Германии» продиктован убеждением, что ныне политика в Европе должна покоиться на трех столпах: безопасность, стабильность и мир. В поисках традиций подобного политического гуманизма я остановился на тех силах, которые определили судьбу Германии в самый длительный период мира в XIX веке — в период так называемой реставрации, то есть после французской революции и накликанной Наполеоном почти тридцатилетней военной смуты. Совершенно очевидно, что тогдашнее положение Европы в некоторых аспектах схоже с нашим положением после гитлеровской войны, но лишь немногие решаются признать, что тогда, как и сегодня, единственное спасение состояло и состоит в здоровом консерватизме. Тогда существовали силы, которые пронесли через революцию и вызванный ею национализм идею старой Европы. Их олицетворением может служить одно имя: Меттерних. Нам следовало бы сегодня перенять его герб. Задача моей книги — очистить это имя от грязи, которой его забрасывали в течение полутора столетий писания истории. Бидермайер — эпоха, вызывающая сегодня ностальгическую тоску, эпоха покоя и защищенности, — творение его рук. До сих пор его величие было заслонено от нас прусско-немецким национализмом и верой в прогресс. Поскольку гитлеровская война разрушила первое, а атомная смерть и отравление окружающей среды — второе, мы только сегодня можем заново осознать величие этого подлинного князя мира.