Юли Цее - Орлы и ангелы

Может быть, шепчет Клара, тебе стоит попробовать это выяснить.

Я опускаюсь на корточки. Бывает, когда стою, выпрямившись во весь свой немаленький рост, у меня начинает кружиться голова. Мой крик не произвел на Клару должного впечатления. Сейчас ей нужно приподнять голову, чтобы я оставался в поле зрения. А это непросто. Она подкладывает руку себе под затылок.

Или ей угрожали, говорит она.

Ты начиталась дурных детективов, отвечаю.

Я вообще не читаю, говорит, от книг меня мутит.

Значит, насмотрелась по телевизору.

Она пожимает плечами.

А все же пораскинь мозгами, говорит.

Это тебе не игрушки, отвечаю.

Принимается смеяться.

Что правда, то правда, говорит, не игрушки.

Твой звукооператор, говорю, утверждает, будто я к тебе липну.

И ее расслабленность как ветром сдувает. Ей даже удается нормально поднять голову.

Он с тобой заговорил?

Да.

И что он сказал?

Что ему интересно, как далеко ты зайдешь.

И больше ничего?

Ничего, говорю я ей.

Она опять откидывается на диванный валик.

Том интриган, говорит она. Скорее всего, он меня любит и поэтому уверен, будто меня любой на хромой козе объедет.

Эта логика выше моего разумения. Я поднимаюсь, подхожу к стеллажу, от нечего делать срываю пару желтых наклеек с пластинок, на одной написано «60», на другой — «200». Да и мое сердце бьется где-то в том же диапазоне, переходя с одной частоты на другую, как под рукой у мастеровитого диск-жокея. Наклеиваю обе записки себе на грудь.

А это означает, кричит мне Клара, что, как бы далеко я ни зашла, я попаду в точности туда, куда мне хочется.

Нет, она и правда уже под хорошим кайфом — даже не обращает внимания на то, что я вношу беспорядок в ее коллекцию. Я оторвал уже штук двадцать наклеек, они неважно держатся на моей хлопчатобумажной груди и то и дело падают на пол. И у меня пропадает охота.

Я в этом не сомневаюсь, говорю.

Маленькой девочкой, начинает она, я вечно требовала провести мне в комнату отдельную охранную сигнализацию, но родители так и не расщедрились. Я решила напустить полную ванну ледяной воды и не вылезать оттуда, пока мне ее не купят. Мать сказала, на это ты все равно не решишься.

Дело было летом, говорю.

Зимой, говорит Клара. Нашли меня только через сорок пять минут и сразу же повезли в больницу.

И купили тебе сигнализацию, спрашиваю.

Нет, но они передо мной извинились.

Ее болтовня окончательно выводит меня из себя; должно быть, ей кажется, будто она все еще ведет передачу.

Послушай-ка, говорю, мне хочется сделать еще пару записей. Может, ты куда-нибудь исчезнешь? К подруге пойдешь или просто прогуляться?

Три часа ночи. Взгляд Клары становится несколько осмысленнее. Мы смотрим друг на друга в упор, как дуэлянты.

Записи на диктофон, объясняю, история моей жизни. Та самая, которую тебе хочется получить ПОЗАРЕЗ.

И когда мне уже кажется, будто Клара заснула с открытыми глазами и застывшим взглядом, она неуверенно поднимается с дивана. Опирается на журнальный столик, на стеллаж, на мое плечо. Я подвожу ее к входной двери. Она хватает поводок.

Нет, говорю, Жак Ширак останется здесь. Его присутствие помогает мне сосредоточиться.

Кое-как втискивает ноги в высокие сапоги.

Значит, до скорого, говорю. Через часок-другой, что-нибудь в этом роде.

Не зажигаю ей свет на площадке. Когда дверь уже закрывается, слышу снаружи глухой удар — она налетела на стену. Ничего не могу с собой поделать: прыскаю в кулак, как ребенок.

На каникулы я еду с Джесси в Вену, сказал Шерша. Хочешь с нами?

Летние каникулы каждый раз оборачивались неприятностями. Уехать куда-нибудь не было ни денег, ни возможности, а дома меня буквально в каждом углу поджидали кошмары, памятные с детских времен. Там имелся диван, имелся телевизор, имелась моя мать, круглосуточно кормящая меня продуктами быстрого приготовления. Это была одержимость, причем обоюдная, — она заставляла меня есть до тех пор, пока я просто-напросто не терял способность подняться с дивана, а я с готовностью пожирал все, что она накладывала и подкладывала мне на тарелку. И это было единственным, что нас связывало. Продолжалось такое по три недели ежегодно, после чего у меня открывался понос и начиналась перманентная истерика, я крушил все кругом. Тогда мать запихивала меня в «даймлер» и на вторую половину лета — в санаторий для людей с гормональными нарушениями.

Разумеется, мне захотелось в Вену, хотя смысл приглашения был вполне очевиден. Ни у Шерши, ни у Джесси не было машины, не было даже водительских прав. У остальных интернатских — а были это сыновья врачей, профессоров, коммерсантов — машины, разумеется, имелись, но они на лето брали в складчину катамараны, и в Вене им наверняка делать было нечего.

Конечно, я согласился. Я привык делать все, о чем меня просили. Я одалживал вещи. Я делал за других покупки в городе, я встречал в аэропорту девиц и доставлял их к парням. И дружба, которою мне за это платили, ничем не отличалась от любой другой. Я вписывался в ситуацию. А многие другие не вписывались.

Джесси моя машина нравилась. Старый красный «фиат» — его вместе с правами я получил в подарок на восемнадцатилетие, и за восемь месяцев мой пробег составил двадцать тысяч километров. На уик-энды — в Амстердам, а вечерами по будням — туда и обратно по автостраде Кельн — Бонн без какой бы то ни было цели.

В наркотуры в Голландию мы отправлялись чаще всего на нескольких машинах: парочка черных джипов плюс мой старый «фиат». Джесси по такому случаю маникюрила ногти, так что они выглядели десятью круглыми красными жучками, обсевшими изголовье переднего пассажирского сиденья, которое она не выпускала из рук на протяжении всей поездки. Лишь я один подмечал, с какой стремительностью она отворачивалась к окну, стоило Шерше в очередной раз сказать, что с накрашенными ногтями она смахивает на малолетнюю потаскушку. В Амстердаме он запрещал ей вылезать из машины, пока остальные отправлялись на поиски добычи. Покупали все, что подвернется под руку, кроме кокса, который брали только у Джесси, хотя у нее он стоил дороже. Потом мы отправлялись на Эйсселмер, на берегу которого у одного из наших спутников было бунгало, и там я полтора дня валялся на пляже, одурманенный «травкой» и плеском вод, и глазел на Джесси, выкладывающую фигуры из гальки. Я видел, как постепенно, фрагмент за фрагментом, отслаивается лак у нее с ногтей, и воображал, как беру ее руки в свои, осторожно и бережно, подушечками пальцев убирая с ее ногтей остатки лака. Джесси была единственной девицей во всей компании. Или девочкой. Никто не обращал на нее внимания. Она просто была с нами. Шерша брал ее с собой — и ничего больше.