Юли Цее - Орлы и ангелы

Беру Жака Ширака за передние лапы, ставлю их на парапет, показываю ему воду. И вот он уже пьет, и пьет жадно, его язык шлепает по воде в ритме вальса, эти шлепки звучат среди каменных стен так громко, что у меня на мгновение возникает иллюзия, будто раздается цокот копыт и вверх по улочке едет фиакр — один из тех, что я постоянно слышал за окнами венской конторы. По балюстрадам каменных лестниц вьется унылый плющ, там и тут торчат четырехглавые фонари, похожие на виселицы. Любой из нас — Клара, пес, я, плющ и каменные колонны — отбрасывает расчетверенную тень, похожую на звезду.

Рядом с замшелым водометом, изображающим голову толстощекого мужчины, а на самом деле морду, похожую на жопу, висит на ржавых гвоздях мраморная доска. Клара, прищурившись, смотрит на нее, подставляя руки под струю, смачивает себе виски и затылок под «конским хвостом».

Что это такое, спрашивает она.

«Когда листья оседают на ступенях, веет осенью осенней на осенних, веет преданным предательски преданьем», отвечаю я, пропускаю центральную часть стихотворения и с улыбкой произношу концовку:

«Утонуло бесконечно дорогое, и прекрасное пропало под водою». [9] Из стихотворения Хаймито фон Додерера (1896–1966).

Ты что, говорит, когда читаешь стихи, всегда отворачиваешься?

У нас над головой неистовствуют полчища мух, атакуя молочно-белые шары, почерневшие в тех местах, где с изнанки образовались уже целые мушиные кладбища: вот как заканчивают те, кто достиг заветной цели. Стоя у парапета, мы видим внизу, у спуска к реке, пса: изогнувшись в форме вопросительного знака и резко отклячив хвост, он гадит наземь под низкой мраморной стеной.

Вот там, внизу, говорю я, мы и сидели однажды ночью, и вдруг она втиснула мне в руку запечатанный конверт. Я видел по ней, что такое решение далось ей не без колебаний. Я вскрыл конверт — и в нем оказался маленький белый сугроб, а когда я поднес его к глазам, в микроскопических изломах заиграли искорки света.

Так не пойдет, говорит Клара. Это фантазии.

Как хочешь, отвечаю, но самой чистой воды.

А что насчет чистого листа, с которого следует начать, спрашивает.

А это, говорю, как с первой любовью, она может давным-давно закончиться, но все равно вливается в твою жизненную мелодию лейтмотивом.

Глупости, говорит Клара.

Поступив в университет, я полностью отказался от наркотиков, говорю я ей, и было это отнюдь не просто. Но когда у меня в ладони очутился «снежок», который дала мне Джесси, я почувствовал себя человеком, на протяжении долгих лет возводившим игрушечный небоскреб из спичек; в последний миг, когда работа уже завершена, последнюю спичку он держит наготове, а в груди у него колотье, а во рту — слюнки. И вот он чиркает этой спичкой и подносит ее, горящую, под фундамент, и происходит взрыв, чудесный многоступенчатый взрыв, одна серная головка вспыхивает вслед за другой, и вот уже пламя охватывает стены и поднимается по ним до самого верха. Это пламя, понял я, прекраснее всего, что есть на свете. В груди у меня было колотье, а во рту — слюнки. Джесси даже не пришлось делиться со мной своими колебаниями.

Каким же надо быть идиотом, говорит Клара, чтобы завязать, выдержать столько лет, а потом начать все сначала.

Я подумал тогда, отвечаю, что нет ничего более бессмысленного, чем спичечные небоскребы, если их не пожирает пламя.

Крайне афористично, говорит Клара, я непременно тебя процитирую. Истина, однако же, заключается в том, что твоя Джесси входила в шайку наркоторговцев и они подсаживали на наркотики других людей, чтобы те на них работали.

Как ты это изящно и безобидно сформулировала, говорю. А какую же, на твой взгляд, работу я мог выполнять для Джесси?

А это, говорит, ты мне еще расскажешь.

Когда я встаю, диктофон шлепается на скамейку. Поосторожнее, наезжает на меня Клара. Она раздражена, потому что мы говорим, а не наговариваем.

Здесь, говорю, мы с ней вечно спорили.

Перед нами амфитеатр Девятого округа, улицы здесь крутые. Подвальный этаж, окна которого оказываются у прохожих на уровне колена, может смотреть во внутренний двор, похожий на парк, трехметровой в высоту застекленной витриной. Между домами переулки идут лесенкой — все ниже и ниже. Беру Клару под локоток: ступеньки разной высоты, легко оступиться.

Вот из-за него, говорю.

Он не изменился, черный человек, грубо и примитивно напыленный на стену во всю ее высоту, руки у него подняты вверх, а лицо обозначено лишь парой лиловых глаз. Его тело книзу удлиняется, ноги, дойдя до земли, преломляются под прямым углом и продолжаются на асфальте, становясь все тоньше и тоньше и наконец сливаясь в одну линию, которая обрывается и исчезает, дойдя до люка посередине улицы.

Ну и, спрашивает она.

Что он, по-твоему, делает, спрашиваю я у нее.

Ну, это же совершенно ясно, говорит. Он убегает.

Вот именно, говорю, и как раз этого не желала признавать Джесси. Она настаивала на том, что он вырастает из люка, как джинн из бутылки.

Но у него такие испуганные глаза, говорит Клара.

Потому и испуганные, говорю. Он же попал в наш мир впервые.

Услышав музыку, сворачиваем на боковую улицу и вваливаемся в кафе «Фрейд». Последние посетители, девица в зеленом парике и старик, танцуют танго под музыку вальса. Когда Клара подходит к бару, кельнер тянется погладить ее по волосам.

Для тебя, говорит он мне, водка у нас уже кончилась.

В просвет между пивными кружками вижу себя в зеркале у стойки: небритый, мятый, черноволосый, вполне могу сойти за албанца. Мой взгляд суживается, превращаясь в ось, на которой я сейчас заверчусь, все быстрее и быстрее, как флюгер, разве что не солнечно-желтого цвета. Кельнер сойдет за ветер; кто-то хватает меня за плечо, и это как раз он. Музыка обрывается, мой взгляд теряет остроту, я слышу за спиной шаги странной парочки, они продолжают танцевать. Рядом со мной Клара, она опрокидывает стопку водки, ей здесь налили. Теперь кельнер тянется к ее шее; хуже того, окажись на ее месте Джесси, он принялся бы лапать и ее. Моя рука выстреливает, пальцы вцепляются ему в волосы, ухватить удается крепко, волосы у него, к счастью, свои. Из осторожности притормаживаю руку в последний момент, по меньшей мере пытаюсь. Кельнер ударяется лбом о край стойки. Ничего страшного, просто лоб раскровянил. В ужасе смотрит на меня, может, прозрел наконец, во всяком случае, глаза у него лиловые. Когда он, пошатнувшись, делает шаг ко мне, Жак Ширак издает угрожающий рык. Такое я слышу от него впервые. Пес еще не научился растягивать десны в грозном оскале, но этого и не требуется. Наклонясь над стойкой, забираю из батареи бутылок ту, что с водкой, и мы покидаем кафе.

Прошу прощения, говорю. Случайный срыв.