Юли Цее - Орлы и ангелы

Минут через двадцать мы уже на пути в город. Музыка заставила Клару мобилизовать последние энергетические резервы, так присыпают солью снулую рыбу. Но надолго ее не хватит.

Клара, спрашиваю, какого черта нас снова понесло в город.

Как всегда, шепчет она в ответ, мне надо заставить тебя разговориться.

На каждом шагу диктофон шлепает меня по бедру, наверняка набьет большой синяк. Время от времени я перевешиваю его, соблюдая симметричное распределение боли, так что синяк будет и на другом бедре. Почти не видно машин, кроме карет «скорой помощи», вагоны трамваев переполнены пассажирами, тела которых сливаются в сплошную черную массу. Возможно, все они уже задохнулись и ездят этакими эскадронами смерти с одной конечной остановки на другую. Мы идем пешком, пес держится сзади, плетется понурясь, собственная голова стала для него тяжела.

Под навесом какой-то гостиницы Клара останавливается передохнуть. Она стоит вобрав голову в плечи. А я треплю ее по ушам.

Тебе не кажется, тихим голосом спрашиваю я, что от Шерши хорошо пахло?

Не дает ответа. Вроде давится, или ее душит.

У ближайшего телефона-автомата приваливаю ее к стенке и вызываю такси.

Это там, говорю, напротив.

Выходя из машины, Клара спотыкается о поребрик, и мне приходится схватить ее за руку, хотя прикосновение и невыносимо. Наши тела раскалены, будто в воздухе, прожаривая нас до самого нутра, работают микроволновки.

Который дом, спрашивает она.

Держится обеими руками за живот, может, чтобы кишки не вывалились наружу или что там у нее прячется. Стоит настолько скорчившись, что ей приходится наклонить голову и скосить глаза, чтобы посмотреть через дорогу.

Угловой дом, говорю, квартира была на самом верху, на шестом этаже.

Красивый район, говорит она сквозь стиснутые зубы.

Второй округ как-никак, отвечаю.

Потом помогаю ей присесть на крыльце дома, перед которым мы стоим.

Дорогая, говорю, умереть тебе не судьба. Сейчас я тебе буду рассказывать, а ведь сама знаешь: слушаешь — значит, существуешь.

Прошу тебя, шепчет, выпускай дым в другую сторону.

Пес забирается, насколько это возможно, в тенек. Я сажусь повыше, чтобы ногой придерживать тело Клары, не то завалится набок. На улице неестественно тихо, и щелчок включаемого диктофона гремит, как выстрел.

С тех пор как я впервые попал в эту квартиру, там кое-что изменилось, и переменами я гордился. Вблизи от входной двери я вбил гвоздь, на который можно было повесить пиджак, если уж я сюда приходил. На кухне появились электрочайник и пара чашек на крышке холодильника. С уличной распродажи на блошином рынке я приволок коробку книг, пахнущих подвальной сыростью и ни по какому принципу не подобранных. Но это не имело значения: я уже обнаружил, что Джесси порой успокаивалась, если я читал ей вслух, и было совершенно безразлично, что именно. Важно было только, чтобы я не отклонялся от напечатанного текста ни на йоту, и это она педантично контролировала, постоянно вытягивая шею и водя глазами по строчкам. Абсолютно точное соответствие между напечатанным и произнесенным словом придавало ей вроде бы какую-то опору, тогда как все остальное вокруг нее — предметы обстановки, я, пол и потолок, части ее собственного тела, книга сама по себе и произносимые слова как таковые — меняло агрегатное состояние с твердого на жидкое, а затем на газообразное, оставляя ее измученное и исхлестанное самосознание наедине с собой. Картонка с книгами в комнате № 3 стояла наподобие домашней аптечки, снадобья из которой могут порой унять боль, но не способны ее исцелить.

Я купил ей пару поношенных армейских ботинок на холодное время года, они стояли в прихожей, и время от времени она ходила туда их проведать. Появился в квартире и мат из спортивного магазина, который при желании можно было свернуть в трубочку. С нормальным матрасом она даже не пустила бы меня на порог.

Самое революционное из приобретений я сделал на Штубенринге. Его извлекли из контейнера, погрузили мне на спину, и всю длинную Пратер-штрассе я его пронес. У двери в дом я позвонил — и названивал до тех пор, пока Джесси не высунулась из окна в комнате № 1.

Спустись, крикнул я, и помоги мне втащить его.

Никогда, заорала она, этой вещи не будет в моей квартире.

Ее крик разнесся по всему переулку. Пешеходы останавливались и, задрав голову, на нее таращились.

Прошу тебя, по возможности негромко воззвал я, клянусь тебе, больше я не принесу ничего.

Нет, заорала она еще громче, проваливай с этой штуковиной и сам лучше больше не приходи. Я НИКОГДА не захочу тебя видеть!

Это становилось опасным. Когда в Джесси просыпалось упрямство, она вполне могла наперекор тебе, скрестив руки на груди и выпятив подбородок, выброситься из окна на асфальт, только б не уступить. Я отчетливо ощущал, что до подобной развязки уже рукой подать. Она все еще бушевала, я видел ее в открытом окне, видел крышу у нее над головой и голубое небо, в котором кружили чайки, как будто где-нибудь поблизости завелось море, тогда как на самом деле прилетали они сюда только затем, чтобы спикировать на какие-нибудь уличные отбросы. Мне нужна была идея — быстрая и роскошная. Найти ее следовало, пока Джесси не выбросилась из окна. И тут Господь ниспослал мне озарение.

Он старый, он умирает!

Я выкрикнул это так громко, что она услышала меня сквозь собственный ор. И сразу же онемела.

Спускаюсь, сказала она затем.

Окно захлопнулось. Почти в то же самое мгновение, так мне, во всяком случае, показалось, дверь дома распахнулась изнутри; Джесси, должно быть, скатилась по лестнице кубарем. Я поневоле улыбнулся, но она была предельно серьезна. Стол был старый, тяжелый, полностью отсыревший, не стол, а некое абстрактное представление о столе. Четыре ножки и столешница.

Стол, это Джесси, сказал я. Джесси, это стол.

Хэллоу, выдохнула она.

Строго говоря, было бы проще втащить стол по лестнице самому; Джесси была слишком низкорослой, да к тому же непременно захотела нести сзади, так что мне пришлось идти пригнувшись, и приставные ножки стола больно били меня по бокам. Но она взялась за дело рьяно и восторженно, она предупреждала меня о каждом повороте, об опасной близости перил, а я позволил ей быть за старшего. Мы установили стол на кухне у окна. Джесси ласково провела рукой по столешнице.

Он красивый, сказала она, где ты его нашел?

На помойке, ответил я, у него был такой грустный вид.

Она посмотрела на меня из-под ресниц.

Хорошо, что он теперь здесь, сказала она.

Я кивнул.

Погляди-ка, сказал я, что я для него принес.

На сгибе моей левой руки качался небольшой пакет с двумя порциями риса легкого приготовления. Она сразу же поняла. Стол обрадуется, когда за ним поедят. Таково уж его ремесло. Начиная с этого дня мне стало проще кормить ее, и когда через несколько недель нам пришлось спасаться бегством из этой квартиры, стол оказался единственной вещью, с которой Джесси попрощалась.