Владимир Шаров - Репетиции

Возвращение Сертана из Москвы Никон понял как его согласие, и больше они к этой теме не возвращались. Никон только сказал ему, что начинать он может в любое время: что и в каком порядке делать — все на его усмотрение, он, Никон, ни во что вмешиваться не будет, но помощь, которой Сертану, конечно же, понадобится много и самой разной, окажет незамедлительно. Он, Никон, специально это подчеркивает, чтобы Сертан понял, какое значение он придает его работе, и не боялся просить. Теперь — о сроках: постановка должна быть полностью готова ко времени окончания строительства, а именно к 7 января 1666 года. Ни о задержках, ни о переносах не может быть и речи — и год, и месяц, и день, когда начнется мистерия, уже назначен и таким останется, что бы ни произошло. Но времени еще немало, добавил он мягко, и все оно — Сертана. Разговор этот был в сентябре 1662 года.

Из дневника Сертана видно, что первый год он и Никон встречались почти каждый день. Обычно это были долгие совместные прогулки, и хотя патриарх по-прежнему чрезвычайно занимал Сертана, он все больше тяготился частотой их свиданий и особенно той близостью, которую эти свидания порождали.

Часами, обычно вечером, они ходили по окрестностям монастыря, иногда совсем дальним, прикидывая и намечая, что где будет разыграно, запоминая лишние деревья, которые нужно вырубить, чтобы расчистить место, выравнивая, а иногда даже меняя на плане очертания холмов и деревень. Это была большая работа; и среди прочего — названия, которые потом получили монастырские села: Вифлеем, Назарет, Хеврон и т. д. — были результатом сделанной ими тогда разбивки местности, того, где и как, по сценарию Сертана, должен был пройти Христос и Его ученики.

Через месяц после начала этих прогулок Сертан стал бояться Никона. Сертана все больше пугало, как быстро Никон схватывает и как легко входит в детали и тонкости театрального дела. Воспитание, жизнь, которую они прожили, вера — все у них было настолько разное, что Никон, по представлениям Сертана, как бы ни был он умен, не должен был его понимать, во всяком случае, легко понимать, и когда оказалось, что это не так, что стены, которая должна была их разделять, нет или почти нет, и он со всех сторон открыт, беззащитен, Сертан стал бояться. Это продолжалось долго. Он думал о Никоне невесть что, ни на минуту не мог отрешиться от того, что завтра опять должен будет ходить с ним, быть перед ним много часов, и доводил себя почти до умопомешательства. Как ни странно, сами встречи с Никоном приносили ему облегчение. Сертан научился делать так, что почти все время они или шли молча, или говорил Никон, и, пока он был занят собой, Сертан чувствовал, что он в безопасности.

В середине августа Сертан наконец получил передышку. Начались затяжные дожди, Никона мучил ревматизм, и он не покидал свою Отходную пустынь. Но и не встречаясь с Никоном, Сертан почти неотвязно продолжал думать о нем и о том, что Никон ему рассказывал, пока однажды вечером, уже перед сном, помолившись и раздевшись, вдруг не увидел, что начинает понимать Никона и, главное, понимать, почему Никон понимает его, Сертана. С этого дня они начали медленно сравниваться в знаниях друг о друге. Сертан стал успокаиваться, и его боязнь постепенно ослабела.

Раскрыла Сертану Никона история его поставления в патриархи. Это был один из любимых его рассказов, и Никон повторял его почти так же часто, как и детские истории. По словам Никона, еще за год до посвящения он, часто беседуя с царем наедине, всякий раз убеждал его, требовал, грозил, молил перенести мощи убитого Грозным митрополита Филиппа в Успенский собор.

«Бог, — кричал он Алексею, — прославил мученика святостью, а власть до сих пор не покаялась!»

Так продолжалось несколько месяцев, пока в конце концов наставленный им царь, словно под его, Никона, диктовку, но сам и своей рукой написал святому Филиппу послание, умоляя митрополита отпустить грехи убившему его царю Ивану и вернуться в Москву. Он просил Филиппа помириться с Иваном, уверял, что Грозный давно раскаялся и давно взывает о прощении. Он писал Филиппу, что завершилось то злое, разделившее царство время, Господь снова даровал благодать пастве Филиппа, и вся она ждет его, молит его с миром возвратиться обратно и с миром же примет его.

Филипп был похоронен в Соловецкой обители, и царское послание повез на Соловки Никон, повез с огромной свитой из бояр и архиереев. Потом умер старый патриарх Иосиф, и все уже знали, что Никон — наследник.

Он был выбран и тут же отрекся, потому что, как некогда Грозный Русским царством, хотел править церковью «на всей своей воле». И он получил ее. Он сделал так, что в Успенском соборе около привезенных им мощей святого Филиппа царь и бояре, распростершись на земле, клялись и молили его не отрекаться. И тогда он, Никон, встал и, обратясь к народу, спросил: «Будут ли почитать меня как архипастыря и отца и дадут ли мне устроить церковь?!» Все плакали и клялись, что дадут.

Вспомнив и теперь дважды повторив себе эту историю, Сертан вдруг спокойно и холодно понял, что из рассказа Никона ясно следует, что просто и он знает правила той игры, которой всю жизнь занимался Сертан, более того, знает их много лучше Сертана. Он знал их лучше, но это были те же правила. Он явно никогда не учился и не мог учиться этому, и все же он, не понимая, чем владеет, великолепно и исчерпывающе знал законы драмы. Знал все то, что ведет ее от первой реплики до последней, в чем игра плавает и растворяется вместе с теми, кто ее смотрит, делая их частью, соучастниками происходящего и заставляя верить в жизнь на сцене. Заставляет верить в игру даже самих актеров.

Никон делал это, как мы бы теперь сказали, интуитивно, он и сам во все безусловно верил, не сомневался, в отличие от Сертана, в подлинности действия, в том, что он ничего не играет и что игра, лицедейство — мерзость и смертный грех. В этом и была его сила. В нем была та погруженность, которой Сертану никогда, как он ни хотел, добиться не удавалось, хотя и в его жизни были постановки еще на заре работы с Аннет, в самом начале ее, когда минутами он верил в истинность и реальность жизни на сцене, или во всяком случае верил, что происходящее на ней подлиннее и реальнее жизни. Но это были минуты. Никон же никогда не выходил из состояния веры, и здесь, судя по всему, ему помогало то, что он был и продолжал быть ребенком, и то, что он обладал даром внушения, совсем редким по огромности и своей вере в него даром. И еще одно: он сумел обогатить действа, которые ставил, необычайно изменить и усилить их. Дело в том, что, что бы ни говорили в игре он и занятые в ней люди, а говорили они вещи вполне привычные, за этими привычными вещами стояли воля и слова Бога, которые «актеры» обрисовывали и вычерчивали, и неведомо для себя фактически произносили. И только те, кто видел их, понимали, что́ они произносили и что это не их слова, а слова Бога, который одновременно с ними тоже всегда был на сцене и говорил их устами.