Владимир Шаров - Репетиции

Наконец они дозревают и толпой во главе с Петром идут в деревню; они идут единственной улицей, стуча палками по бревенчатым стенам изб, как будто шугают на охоте дичь, и тогда евреи понимают, что вот — сейчас, и они тоже понимают, что вот — сейчас, но толпа, так никого и не убив, проходит деревню насквозь, после чего быстро редеет, люди разбредаются по домам, и все успокаивается.

В следующую пятницу, когда зашло солнце и евреи по обычаю начали праздновать субботу, в молитвах они плакали и благодарили Бога, что Он смилостивился над ними и отвел карающую руку; они говорили Ему, что Он мудро сделал, что их гонители, кажется, одумались, — меньшая часть добавляла это «кажется», другие молились без него — и в деревне стало тихо. За семь прошедших дней они научились хорошо чувствовать людей, которые хотели их убить, пожалуй, даже лучше их самих, и теперь, отмолившись и сидя за праздничным столом, они со знанием дела рассуждали, как трудно убить первого человека, в одиночку это вообще не сделаешь, в толпе же можно, пожалуй, даже легко, но и в толпе кто-то должен начать; из захребетников никто никогда начать не рискнет, они люди зависимые и подневольные, дальше они будут хуже и злее, чем многие, но начать сами побоятся, и апостолы тоже во всем станут следовать за Петром: как он — так и они. Значит, только Петр, только его надо бояться, а ему с каждым днем решиться все труднее. Еще они говорили, что хорошо, что эта неделя была в их жизни, она им очень много дала как евреям, и они теперь куда лучше понимают свою роль. Скоро им снова пора будет приниматься за репетиции (новые апостолы почти определены, через три-четыре дня община утвердит их) и тогда все, что они пережили, им очень пригодится. В жизни евреев это была одна из самых лучших и безмятежных суббот; им было радостно от знания, что они еще никогда в жизни не были такими евреями, как сейчас, и что, наконец, они по-настоящему, как мечтал Сертан, готовы сыграть данные им роли.

Петр давно понял, что начать убивать они должны именно в субботу, это будет важно и существенно и для евреев и для самого Господа; в тот день, когда Он, создав мир, отдыхает, довольный делом Своих рук, они станут уничтожать Его мир и убивать тех, кого Он из своих детей любит больше других, убивать, когда они говорят с Ним, молятся Ему, благодарят Его, — через это Он, как ни милосерд, не сможет переступить, не сможет это простить, и тогда все, конец.

Утро и день пятницы 16 октября были не по времени очень теплыми, редкий год в середине октября зима на Кети еще не установилась и вода не замерзла, болота и река стоят открытые, без льда. Тепло и солнце рано выманили всех из дома, и когда Петр с апостолами пришел на обычное место, там было полно народу. Люди грелись на солнце, улыбались, были благи и спокойны.

То, что говорили им апостолы, захребетники слушали вяло, вполуха, они давно знали все слова и даже сами могли ими говорить. Но это не было плохо. Петр видел, что они готовы, что они уже привыкли к тому, что будут сегодня делать, уже как бы это делали, и ему лишь надо удержать их до захода солнца, до начала субботы. Он и ждал субботу, поминутно смотря на солнце и на горизонт, мерял, сколько осталось. Они заметили, что он нервничает, и вслед за ним не отрывали глаз от солнца, но были удивлены и не понимали его нетерпения. Они были просты и верили в непреложность движения светила по небу, а он знал, что когда-то, во времена Иисуса Навина, Господь по просьбе евреев уже останавливал солнце, и боялся, что Бог и на этот раз постарается помешать ему.

Часа за два до заката вдруг поднялся северо-восточный ветер, он пригнал тучи, пошел густой снег, потом крупа, сразу стало холодно, но люди, хотя были одеты почти как летом легко, не расходились. Они построились кругом, в центр пустили старых, слабых и совсем молодых, прижались друг к другу, взялись за руки и готовы были держаться, пока Петр не скажет им, что наступила суббота. Они знали, что сегодня не могут уступить Богу и должны сделать, что решили. Но ветер с каждой минутой усиливался, он поднял в воздух снег, быстро стемнело, и его порывы теперь все время сбивали с ног и валили то одного, то другого из них. Строй ломался, и пока они искали и поднимали упавшего, холод и снег проникали вовнутрь их «города», туда, где стояли самые слабые, их тоже надо было поднимать, отогревать, и у кого еще оставались силы, не успевали всем помогать. Скоро люди начали терять друг друга, те, кто не ждали, когда их найдут, сами искали своих, уходили в сторону, и хотя кричали, их в этой темноте увидеть было невозможно, да и кричать в ответ было бесполезно, потому что из-за ветра, если ты слышал их голос, они не слышали твоего, и наоборот.

Петр до последнего ждал, что пурга утихнет или хотя бы ослабнет, но затем и его отбило и отбросило от круга, он упал, его почти сразу же засыпало снегом, и когда он наконец выбрался, увидел, что вокруг никого нет — он один. Не зная, где они и слышат ли они его, он крикнул, чтобы расходились, никто ему не ответил, он крикнул еще раз и еще, а потом, нащупав плетень и держась за него обеими руками, сам пошел к дому.

Когда он был у своей избы, суббота уже началась. Он поднимался по лестнице и слышал, как евреи веселятся и благодарят Бога. Он хотел вернуться назад в сени, взять нож, которым они резали скотину, и пойти к ним, но сил у него больше не было, его бил озноб, и, с трудом доплетясь до лавки, он, так и не согревшись, в слезах заснул.

В середине ночи Петр проснулся; пурга улеглась, и было совсем тихо. Он лежал и думал, что евреи сейчас спокойно спят, они сказали Богу, что теперь Он может не тревожиться за них, и Он тоже спокоен и тоже спит. Но суббота продолжается, время еще не ушло и ничего не упущено, надо только встать и взять нож.

И все-таки один, Петр, наверное, никогда бы не решился начать убивать евреев, если бы в его жизни не было предательства, которого он не мог им простить. Почти тридцать лет он уважал евреев, с которыми репетировал, потому что они так же, как и он, ждали прихода на землю Иисуса Христа и мечтали о спасении человеческого рода, он даже преклонялся перед ними: ведь они взяли на себя самую тяжелую и страшную часть этого спасения и ради других, спасая других, готовы были распять Христа, стать христоубийцами. Но две недели назад, в день, когда кончился срок его, Петра, апостольства и он снова сделался Ивашкой Скосыревым, тем же, кем был до своего избрания, и был готов и хотел наложить на себя руки, должен был наложить на себя руки, потому что Христос к нему, Петру, не пришел, он был избран, но оказался недостоин, из-за него, Петра, страдания и зло на земле не окончены и длятся, — он увидел, что его брат Максимко Скосырев ликует.

Его брат, который в тот же день, что и он, получил свою роль, и в тот же день, что и он, ее оставил, с которым он всю жизнь прожил под одной крышей, вместе ел и спал, вместе репетировал, забыв о чужом горе, ликовал; он ликовал и веселился, перестав быть Каиафой, перестав быть тем, кто должен отправить Христа на смерть. И тогда Петр понял, что евреи не ждут Христа, что они боятся Его прихода и их преданность делу — ложь и притворство, что для всех горе, для них — радость, и, может быть, Христос потому и не приходит, что знает: евреи не хотят распинать Его.