Сергей Антонов - Поддубенские частушки. Первая должность. Дело было в Пенькове

— Ну, я пойду, — бормотала Алевтина Васильевна. — Вовсе засиделась. У меня телок не поен, а я тут чаи гоняю…

— Куда вы?! — крикнула Тоня. — Видите, с человеком плохо. Помогите поднять ее… Помогите же!

Тяжелое тело Ларисы уложили на кровать. Тоня расстегнула ей блузку, натерла виски духами; потом стала нащупывать пульс, но Лариса очнулась и отдернула руку.

— Уходи, — еле слышно проговорила она, едва шевеля белыми губами.

— Никак Матвей идет… — растерянно запела Алевтина Васильевна. — Вот, слава тебе господи, вот хорошо-то!..

Дверь отворилась, и вошел Матвей.

— А у нас гостей полна изба, — оказал он весело, бросая на лавку черные рукавицы. — Ты, Алевтина Васильевна, тут чаек попиваешь, не знаешь ничего, а люди говорят, что под самую троицу, слышь, на землю огненный дождь падет. И погорят вое люди, и старый и малый, и дыма не останется.

— В прошлом году этак тоже болтали, — ответила Алевтина Васильевна, — а и не было ничего.

— Господь отсрочку дал для покаяния… — улыбался Матвей. — Специально для тебя, наверно…

— Мелет незнамо что, — протянула Алевтина Васильевна и, пока Матвей, отворотившись, вешал телогрейку, выплеснула чай из Тониной кружки в форточку. — И когда ты станешь самостоятельным мужиком?

— Скоро, кума, скоро, — весело откликнулся Матвей и, резко сменив тон, обратился к Ларисе — Ладно валяться. Собери что-нибудь похлебать.

— Да тише ты! — одернула его Алевтина Васильевна. — Не видишь, она едва дышит.

— А что такое? — Матвей подошел к постели и с недоумением посмотрел на жену. — Что ты?

— Худо чего-то… — словно через силу отвечала Лариса. — Внутри горит все. Возьми там… в печке… борщ там…

Матвей сел на постель.

— Скажи им, пускай уйдут, — прошептала Лариса. — И эта пускай идет.

Но Тоня и так уже стояла возле дверей в пальто и шляпке. «Не надо было мне начинать разговор о производстве, — думала она. — Женщина в положении, а я сразу полезла с замечаниями».

Алевтина Васильевна и Тоня ушли.

— Да ты дрожишь вся, — сказал Матвей. — Может, доктора надо?

— Не надо никакого доктора. Вот так вот посиди со мной, погляди на меня, мне и легче… Ой, батюшки, да ты ведь есть хочешь!..

— Ничего. Лежи.

— Вот и легче. Можно — обниму тебя? Обними и ты. Вот так вот — и совсем хорошо. Слушай, Матвей. Не мучь ты меня больше. Не мучь, пожалуйста. Не ломай мою душу. Ну чем я перед тобой провинилась? Только тем, что люблю без памяти. Да разве за это можно мучить? Это все равно что лежачего бить. Ну скажи, что тебе надо? Чем я плоха тебе? Что в избе худо, так это от твоих молчанок у меня все из рук валится. А я приберусь… Я сейчас встану и приберусь. И занавесочки постираю…

— Что у вас тут стряслось? — спросил Матвей.

— Ой, желанный, вовремя пришел. Ой, батюшки, в дыму я вся, в тумане Гляди за мной, Матвей, гляди, как бы чего плохого не случилось… Постыло мне тут все. Знаешь что: давай уедем. Давай на целину уедем. Туда хорошие люди едут. Может, и нам возле них лучше станет…

— Зачем Тонька приходила?

— Ой, Матвей, Матвей… Отравить я ее надумала.

— Что?!

— Отравить. Да только не могу я злодействовать. Видно, не в то время родилась.

— Да ты что, вовсе ополоумела?

И он оттолкнул ее так, что она ударилась о стену.

— А, жалко? — закричала Лариса. — Тоньку жалко! Жалко, да?

Она вскочила с постели, бросилась к вешалке, сорвала с петли полушубок, накинула платок и, шепча что-то жарко и сбивчиво, хотела в одних чулках выбежать на улицу.

Матвей схватил ее и прижал к себе.

С минуту она, тяжело дыша, смотрела в его лицо.

— Слушай, Лариса, — проговорил Матвей. — Жить я с тобой стану по-хорошему. Только ты Тоньку не тронь. Понятно?

— Вот что я тебе скажу, Матвей, — голос Ларисы звучал твердо и спокойно. — Такой, как ты есть, ты мне не нужен. Да и тебе между двух стульев сидеть неловко. Забирай ее и уезжай отсюда. Чтобы вас обоих и духу не было. А то пропадем все трое…

В Пеньково пришла весна. Быстро обнажались от снега глубоко выезженные, одичавшие за зиму проселки с прошлогодними колеями и хребтинами, с прошлогодним осенним сором. Трактористы со дня на день ждали команды начинать сев. Незаметно для себя Тоня из зоотехника превратилась в агронома, и всем казалось, что в это горячее время так и должно быть. Каждый день она бегала по полям, проверяла землю, и женщины говорили про нее:

— Беспокойная, как осинка.

В один из таких ярких дней на дороге показался эмтээсовский «газик». Водитель свернул к Тоне, и лобовое стекло машины, поймав луч солнца, вспыхнуло, как молния.

Из машины вышел заляпанный по колени, но, как всегда, гладко выбритый Игнатьев.

— Хорошо, а? — спросил он Тоню, вкладывая в это слово и свое к ней доброжелательное отношение, и приветствие, и первые итоги сегодняшней поездки.

— Хорошо, — грустно согласилась Тоня.

— Хорошо, а нос повесила, — усмехнулся Игнатьев. — В чем дело?

Она посмотрела в его блестящие глаза и узнала в них ту потребность душевного общения, которую не раз замечала в себе. Именно сейчас ему можно рассказать самое сокровенное и запутанное, именно сейчас он с полуслова поймет ее правильно и ни в чем плохом не заподозрит, как бы сбивчиво она ни говорила.

— Знаете, товарищ Игнатьев, у нас тут сложилось очень… как бы сказать… трагикомическое положение… — начала она.

— Так-так, — сказал Игнатьев. — Небось с вывозкой удобрений затерло?

— Сегодня заканчиваем. Но дело не в удобрении…

— Сегодня кончаете? Молодцы! А ваши соседи отстают. Спрашиваю председателя: «Что случилось?» — «Да вот, говорит, не поспеваем. Людей не хватает». Стал разбираться. Вижу — беда в другом: низки расценки на вывозку, колхозники уклоняются… Пришлось наводить порядки…

Игнатьев был полон эгоизма счастливого молодого человека, сознающего, что он хороший руководитель, что хорошо освоил сельское хозяйство и что дела в зоне поправляются. Его потребность душевного общения состояла только в том, чтобы заразить своей радостью другого человека. Все это было правильно: он стал лучше руководить, в сельском хозяйстве стал разбираться не хуже агронома, Но с каждым его словом Тоне становилось яснее, что сегодня ни для чего, кроме своей радости, в душе его нет места и именно сегодня он меньше всего способен понять чужую беду.

— Да, я вас слушаю, — спохватился Игнатьев, уловивший ее равнодушный взгляд.

Он достал сигарету, продезинфицировал мундштук огнем спички, закурил и попытался сосредоточиться.

— Я хочу подать заявление, чтобы меня перевели отсюда, — сказала Тоня.

— Куда перевести?

— Все равно куда. В любой колхоз. Трудно здесь.