Анна Ривелотэ - Река Найкеле

Вино заканчивается, и мы выходим на пустую зябкую улицу. Нам нужно в аптеку, купить раствор для линз. По дороге Димка ложится спиной в мокрую траву и долго смотрит в небо, а я стою рядом. Потом мы покупаем раствор и еще одну бутылку вина. Эти разговоры, они всегда одни и те же. Мы всегда говорим о женщинах, потому что Косинский хочет иметь семью, а я с легкостью могу поддержать эту тему. Еще мы говорим о Йоши. Димка жалеет, что потерял его, они давно стали чужими. Ложимся спать в девять утра, наглухо закрыв плотные шторы, в одну постель, под одно одеяло, хотя у меня есть «своя» комната. Мы спим не соприкасаясь, на разных сторонах широкой кровати, как супруги, каждому из которых достаточно слышать дыхание другого.

В три часа пополудни идем на набережную опохмелиться и забрать у А. фотоаппарат для одной Димкиной подруги: она актриса и занята в спектакле на неделе английской драмы, и ей до смерти хочется сфотографироваться с каким-то известным режиссером. А. приезжает на велосипеде; мы заходим в бар у причала и пьем стоя, молча. Над рекой кричат чайки. После А. уезжает, и Косинский задумчиво говорит: «Интересно, что он теперь будет делать с этой соткой, которая у него внутри?» Мы встречаемся с актрисой у метро, она приглашает нас на спектакль, но сначала нам нужно пообедать. В «Якитории» стоит такая духота, что мне вот-вот сделается дурно. Мы забираем еду с собой, ловим такси и едем в театр. По дороге такси попадает в пробку, и становится ясно, что мы безнадежно опоздали. Открываем коробку с едой и едим руками. Под ногтями у меня васаби.

У входа в театр Димка ставит пакет с мусором около урны. Долго препираемся с охраной, но внутрь нас не пускают. Идем гулять; через сто метров Косинский разворачивается и бежит к урне: он выбросил мобильный. Я звоню со своего. Человек, нашедший пакет, к счастью, не успел далеко уйти. Он отказывается от вознаграждения и просит лишь пятьдесят рублей «на пирожок». Наша прогулка затягивается до позднего вечера. По дороге мы заходим во множество кофеен и в каждой выпиваем по рюмочке, заходим в салон шляп, где я примеряю шляпки. Нам не хочется расставаться, и в последней кофейне мы долго сидим, разговаривая о женщинах.

— Мне кажется, у нас с тобой могла быть прикольная семья. Но недолго. Мы бы спились по обоюдному согласию. Когда мы выпивали в прошлый раз, ты сказала, что лет в шестьдесят мы с тобой съедемся, и я подумал…

— Я так сказала? Ничего не помню.

Нам нравится воображать, что мы — персонажи Буковски.

Из кофейни мы снова едем в Марьино, ужинаем в ресторане и пьем водку. И снова ложимся в одну постель, поставив по бутылке воды каждый со своей стороны. Димкины выходные заканчиваются. Прежде чем заснуть, Косинский успевает сказать:

— Мне кажется, мы с тобой очень одинокие люди.

И еще:

— Спасибо, что ты есть в моей жизни.

…Йоши приходит домой, его тоже не было три дня.

— Где ты был?

— У друзей.

— Мне сказали, после концерта ты ушел с девушкой.

— Да, с девушкой.

— Ты был с девушкой у друзей?

— Но ведь и ты была с мужчиной.

— Я была с Косинским. Это родственник.

— Это мой родственник.

Сидеть и выламывать с хрустом красные зубы граната — совершенные, полупрозрачные, — выламывать из белых десен, из шатких лунок, из круглых челюстей. Там, внутри каждого зернышка, в капле терпкого сока, есть неделимая сердцевина с известковым вкусом сохлых птичьих костей. Как в любой истории короткой страсти. И если глотать, особенно не прижевываясь, можно длить это время какое-то время, сидя в этом простреленном солнцем кафе. Отсюда, с верхней терраски, бирюзовый квадратик бассейна прохладно заманчив; у воды босые девы тянут мятный чай, а я полулежу в полубреду, сама не зная, перед чем такая передышка. Как этот август был горяч, кипящий ягодный кисель, ожог всему живому. Я злилась на официантку, а надо было ей сказать: как можно медленней, голубка, ведь, расплатясь по счету, я заберу в мотеле чемодан, покину Харьков киевским экспрессом, и первая костяшка домино повалит остальные. Откуда было знать.

Хлопок в ладоши в горах способен вызвать сход лавины. Откуда было знать, что вызывает низвержение в Мальмстрем один лишь росчерк пальца на бедре. И он горит там. Все еще горит.

Я лишь хочу сказать, что каждую секунду нашей жизни в нас что-то умирает безвозвратно, какой-то сон, какая-то мечта, а иногда и целая Вселенная. И только оглянувшись в прошлое, мы можем различить ту точку, за которой «все началось, и ничего нельзя исправить». И я была б целей, не промахнись столицей. Но поздно, поздно, август миновал, где на платформу вышла из вагона тебе навстречу, улыбаясь сонно, не долгожданный ангел, а Горгона; окаменевший, руку целовал.

Ресторан, в котором я работала, назывался «Хекымган». Когда-то давно, когда его только что открыли, был он огромный и очень нарядный. Там любили собираться бандиты и первые новосибирские капиталисты, фамильярно называли его «Хек». Если девушку приглашали в «Хекымган», это значило, что акции ее очень высоки. Меня не приглашали.

Ресторан открыли корейцы пополам с русскими, а через некоторое время уехали в свою Корею, завещав управление русским партнерам. Очень скоро у русских партнеров получилось все разворовать, так что, когда я пришла туда работать, «Хек» располагался на куда более скромной территории, функционируя днем как столовая самообслуживания. Администратору поручили нанять новый персонал, этнических корейцев взамен русских. Он и нанял. На кухне работали шеф-армянин и две поварихи, японка и украинка. Обслуга была корейская, за исключением девушки Наташи, наполовину русской, наполовину якутки. Нас сводили на медкомиссию, выдали по два форменных костюма (жакетик-болеро поверх непристойно короткого платьица в облипку), и мы стали работать.

На работу надо было являться через день к пяти часам вечера, когда закрывалась столовка. Мы переобувались в туфли на шпильках, покрывали столы кумачовыми скатертями, сервировали и садились ждать гостей. Иногда гости (мы называли их пациентами) не приходили совсем. Тогда в час ночи, всласть насплетничавшись, накурившись сигарет и напившись соку, мы сворачивали лавочку, получали деньги на такси и разъезжались по домам. А иногда с гостями было очень весело.

Например, однажды поздно ночью, когда все уже хотели домой, заявился подвыпивший господин богатого вида. Он осмотрел зал, заглянул в меню и вышел, а через четверть часа вернулся в компании еще троих таких же господ и одного щуплого старичка. Они закрылись в кабинке и потребовали дорогого коньяку и разных яств, и чтобы обслуживала их непременно вон та лысенькая с ногами, то есть я. Старичка мне представили как ветерана железной дороги Николая Ивановича и велели со всем к нему почтением. Николаю Ивановичу на вид было за семьдесят, и после коньяка его разморило так, что он чуть со стула не падал. Поэтому, когда он держался за мою ногу, я деликатно помалкивала. Часам к четырем у дедушки открылось второе дыхание. Он вышел из кабинки, отвел меня в сторонку и зашептал на ухо: «Поедем со мной в гостиницу! Я тебе долларами заплачу!» Я замахала руками, мол, что вы, у меня работа до шести утра. Ветерана подхватили под руки, сунули мне двадцать долларов «на шампунь» (видимо, санитарное состояние моей замшевой прически не удовлетворило посетителей) и попросили вызвать такси. Провожая господ до машины, я заметила, что смотрят они на меня как-то не так. Глянула в зеркало: из рукавов накинутой шубки свисали теплые колготки с носками.