Дмитрий Липскеров - Теория описавшегося мальчика

Потом Жагин позавтракал отличной яичницей с ветчиной, двумя гренками с сыром «Виола» и запил еду тройным эспрессо.

Лег полежать с газетой. Он всегда думал, когда читал прессу.

Голова заболела внезапно и на сей раз с такой силой, что импресарио на мгновение потерял сознание. Когда пришел в себя, боль, к счастью, исчезла.

— Да пошла ты в жопу! — заорал Жагин.

— Это вы мне? — донесся из-за двери голос бортпроводницы Верочки.

— Что ты, милая! Это я по делам!

— Может, чаю с травами? — предложила Верочка. — Успокаивает. Я умею.

— Давай чай, — согласился Жагин.

Мальчик Витя, увернувшись от поцелуев приставучей бабушки, вновь указал на вагон с птичками и, утерев с румяной щечки дешевую помаду, сказал:

— Птички прилетели… Мама, а это север?

Мать, оглядев обшарпанную станцию города Коврова, ответила философски:

— Да, сынок, это север. Для нас — север…

Все было готово к концерту.

Ивана привезли специальным транспортом и занесли с черного хода в здание местной филармонии. Лицо имело выражение полной отстраненности, опять поражало бледностью, и Жагин, чье физическое состояние также оставляло желать лучшего, боялся, как бы ксилофон не загнулся до начала концерта.

Но здесь пошли випы.

С бизнесменами Жагин здоровался кивком головы, тотчас забывая фамилии и лица. Прессу привечал демократично: мол, для вас, ребятки, все условия, располагайтесь. Хлопал по плечам… Зал тем временем наполнялся. Ковров редко баловали чем-то столичным, а когда народ прознал, что будут мэр и сам губер, то недорогие билеты, в стоимость которых входили два бутерброда с колбасой и стакан минералки, разошлись довольно бойко. Только балкон закрыли, боясь, что ксилофонная музыка не достанет так далеко. Жагин понимал, что это — Ковров, а в каком-нибудь Новосибирске горожане на знать не купятся. Им настоящая звезда нужна. Но, как говорится, шаг за шагом!

В зале появились парни в черных костюмах.

Не мои, понял Жагин по покрою профессиональной одежды. В такое не оденутся. Значит, мэр или губернатор. У вице такого ресурса нет.

К первому ряду, улыбаясь на все стороны света, не торопясь, походкой молодого Бельмондо двигался губернатор области. В отличном костюме, волосы — соль-перец, взгляд орла, назначенец Президента страны, он вел, а точнее подтаскивал, к сцене маленькую круглую супругу, свою ровесницу, однокашницу по Горному институту, губернаторшу Валентину Карловну Шмакову. Ее крошечные ушки сверкали пятикаратными бриллиантами. На круглых пальцах тоже что-то светилось, а золотое платье восхитило местную знать.

Губернатор протянул Жагину руку и улыбнулся, чтобы показать идеальный с косметической точки зрения рот. Американские вениры на зубах делали руководителя лет на десять моложе, а потому в десятом ряду, на пятнадцатом месте, удобно расположилась Марина Веснина, красавица двадцати пяти лет, в скромном, но очень дорогом платье. Из украшений — только нитка жемчуга на прелестной шее. Марина Веснина искренне любила губернатора, который почти еженощно обещал ей развестись с Карловной и жениться на молодой женщине. Вот только Президент с работы отпустит — и сразу!..

Жагин пожал руку губернатору с удовольствием. Ладонь крепкая и сухая. А вот губернатор ощутил влажность кожи известного продюсера, но виду не показал.

— Поразили вы нас, Андрей Васильевич! — покачал головой губернатор и дал супруге поручкаться с влажной знаменитостью.

— Чем же? — развел руками импресарио.

— Девушку бросили на произвол!

— Какую? — Жагин искусно делал вид, что не понимает.

— Нашу Народную! СССР!

— Ах, — притворился смущенным продюсер. — Вы об этом?.. Ну, в одиночестве она не умрет!

— И имидж сменили! — вдруг проявилась Карловна.

Здесь появились и мэр, и вице — одновременно. Тоже поздоровались неформально и проехались по Жагину в стиле желтой прессы. Потом несколько политических сплетен, как всегда два свежих анекдота от Салтыкова-Щедрина, ну и начали рассаживаться.

Жагин попал между Карловной и женой мэра. Обе пахли, как парикмахерская на Петровском бульваре в шестьдесят девятом году. И тут к нему вернулась такая адская боль, что только сильнейший характер не давал Андрею Васильевичу потерять сознание до начала выступления.

Постепенно люстра филармонии стала терять свою яркость, пока совсем не погасла.

Загорелась световая пушка, в круглом луче которой сновал пожилой человек с брюшком и красной бабочкой на шее. Лаковые туфли бликовали дорогим прошлым. Он был почти лыс, но отращенные на затылке волосы, подклеивал снизу вверх по всей голове равномерно. Конферансье Шарманский свое дело знал еще с шестидесятых. Несколько свежих шуток. На третьей народ заржал в голос, что было хорошим началом концерта. А потом Шарманский вдруг сделался серьезным, его тембральный окрас голоса заставил зал утихнуть и поглядеть туда, где загорался слегка красноватый луч света, в котором все четче вырисовывался контур ксилофона.

Шарманский понизил голос до магически-страстного, вытянул правую руку и проговорил талантливо:

— Человек-ксилофон… Уникальный дар… Погружение в глубины мироздания… Встречайте! — Зал охотно зааплодировал. — Иван… Ласки-и-ин! — Народ не жалел ладоней своих.

Вот старый пень, знает дело свое! — подумал Жагин, превозмогая головную боль…

— Иоганн Себастьян Бах! — резюмировал Шарманский. — Фуги. Исполняет Анастасия Переменчивая…

Шарманский поклонился и в поклоне же удалился за кулисы, удачно разминувшись с Настей. Несколько секунд в зале пошептались о том, как неудобно быть ксилофоном, на руках стоять, не позавидуешь, но тут, на апогее обывательских мнений, Настя взмахнула молоточками, и весь зал, включая губернатора с мэром, в одном слаженном порыве отправились в столь глубокий космос, в такие удаленные его места, куда даже лучшие телескопы не дотягивались. Слезы невинные текли по лицам путешественников.

Невинности в зрителях было столько же, сколь и в Емельяне Пугачеве. Но дело было не в том, сколько зла собралось в едином месте, а в осознании его чудовищности.

Музыка, словно Дух Святой, текла в уши зрителей, проникая в каждую пору части человеческой, и к третьей фуге народ ревел в три ручья, омываясь слезами, слизывая их, как минеральную воду.

У Жагина прошла голова.

Губернатор плавал по волнам памяти, и в ее глубине легко отыскалась юная, с точеной фигуркой Валечка Шмакова, за которой он целых два года волочился по институтским коридорам, мечтая лишь о коротком взгляде ее карих глаз.

Мэр и его вице плакали оттого, что еще недостаточно накопили детям на жизнь, а Марина Веснина оплакивала Кольку Афонина, первого своего мужчину. Ничего, впрочем, в нем хорошего не было. Она рассталась с ним безболезненно, а он вскоре окончил мореходное училище, сошел эмигрантом в первом западном порту, а потом как-то женился на супермодели из Лондона и по совместительству стал капитаном ее шестидесятипятиметровой яхты. Марина плакала, размазывая по щекам тушь. Когда она очнется от воспоминаний, то обнаружит рядом с собой мелкого невзрачного мужчину к пятидесяти, который будет недвусмысленно ласкать короткими пальцами мизинчик ее правой руки.