Павел Басинский - Полуденный бес

– Плевать я хотел на ваш святой заповедник!

– Вот опять оскверняете человеческую речь. А ведь это большой грех! Если бы вы махали кулаками или даже ножом каким-нибудь, и то было бы не так вредно. Ну нанесли бы нам телесные повреждения. А мы бы помазали синяки мазью, а раны – йодом. Но сквернословие в самую душу проникает. И остается в ней навсегда.

Этот спор на кухне квартиры Барского продолжался уже полчаса. Горячились приехавший из Малютова немолодой священник, кругленький, с красной ряшкой и глубокими залысинами, покрытыми крупными каплями пота, и вольный московский художник по прозвищу Сид – высокий, поджарый, с пергаментным личиком и маловыразительными глазками, которые не меняли своего выражения даже во время спора.

Джон не понимал: зачем он так внимательно слушает их? Смысл разговора почти не доходил до него, но азарт спорщиков странно увлекал.

– Плевать! – повторил Сид. Он быстро налил себе коньяка и опрокинул в рот. Священник следил за ним улыбаясь.

– Вот-вот, хорошо! Продезинфицируйте язычок! – не унимался священник.

– Брейк! – вошедший в кухню Барский шутливо махал руками. – Полноте ругаться, господа! Мне так странно слышать это после Америки. Там тебе сначала улыбаются, а уж потом скажут какую-нибудь гадость. В России все наоборот. Сперва наговорят друг другу гадостей, а потом обнимаются и целуются. Я ведь даже толком не познакомил вас с Джоном. Знакомлю! Петр Иванович Чикомасов, в прошлом комсомольский вожак, а ныне иерей. Сид Дорофеев – мой бывший ученик.

– Почему бывший? – вяло возразил Сид. – Я считаю себя вашим пожизненным учеником.

– Потому что ваша последняя книжка выводит вас из круга моих учеников. Я не ханжа. Но я не учил вас писать гадостей. Я говорил вам, что искусство – область горнего холода. Но в ледниках не водятся мокрицы. В горах не воняет. А ваша книга воняет, ужасно воняет!

– Но разве Достоевский не погружает нас в пучину зла?

– Он погружает нас в пучину зла, а не в грязную лужу!

– Но вы сами говорили, что русская литература слишком нянчилась с маленьким человеком и не показала его истинной природы. Все эти Ленские, Мышкины, провинциальные русские барышни, которые отдаются революционным болгарам. Потом она обласкала босяков, террористов, а закончила обожествлением Ленина и Сталина. Попутно воспевала, как русских барышень насилуют матросы, а Ленских гноят в лагерях. Да это самая подлая и лживая литература в мире!

– И что из этого следует? – иронически спросил Барский.

– А то, что появились мы ! И мы говорим: не важно, кто там из них прав: Ленин, Сталин или Бухарин. Важно – признать, что человек – это животное, козел вонючий! Надо смириться с нашей природой. И тогда мы научимся жить как весь цивилизованный мир. Моя книга – осиновый кол в хребет русской литературы! Просто вы, Лев Сергеевич, не можете избавиться от своих шестидесятнических иллюзий. Однако вы слишком умны, чтобы в них верить. Но так вам комфортнее. Вам не нужна правда.

– Это не только не правда, – вмешался Чикомасов, – но и противоречит вашей же логике.

На его сочных, как спелые помидоры, щечках играли ямочки.

– Если вы называете людей козлами, значит, самого себя козлом не считаете, – весело продолжал он. – Не может один козел сказать другому: «Слушай, а ты – козел!» У козлов нет представления о своем козлизме. В ваших речах я чувствую моральный пафос, хотя и извращенный. Но откуда он взялся? Уж верно, не от козла.

– Поповская казуистика, – огрызнулся Дорофеев. – Натренировались в своих семинариях и академиях.

– А вы что думаете об этом, Джон? – спросил Барский, щедро добавляя в кофе коньяк.

– Я думаю, – ответил Половинкин, – что господин Дорофеев совершенно прав.

– Вы не согласны с Петром Ивановичем?

– Нет, он тоже прав. Впрочем, это неважно. Господин Сид прав в том, что касается России. Несчастье вашей страны, что она обожествила Отца . Я говорю не о Боге. Я говорю о комплексе Отца, которым больна Россия.

– Правильно! – закричал Сидор. – Еще Фрейд писал…

– Фрейд здесь ни при чем, – Половинкин поморщился. Было видно, что он жаждет высказаться и злится оттого, что ему мешают. – Русский комплекс Отца сложно описать, но он пронизывает весь хребет нации. В сущности, он и есть ее хребет.

– Что же тут плохого? – Чикомасов недовольно пожал плечами. – Да, мы культура патриархальная.

– Однажды в Кинг-Тауне рядом с Вашингтоном, – продолжал Половинкин так, словно не слышал Петра Ивановича, – я видел, как молилась девочка-мулатка, католичка. Она была в церкви одна и не заметила, как я вошел. Она очень грациозно сползла со скамьи на колени и горячо молилась Матери Марии. По ее лицу текли слезы, она захлебывалась от детского горя или… счастья? Уверен, она просила для себя что-то очень наивное, даже смешное. Скажем, чтобы в нее влюбился какой-то мальчик. Но если бы в тот момент она попросила меня отдать свою жизнь за ее просьбу, я бы ни секунды не колебался! Но так нельзя просить человека, даже родную мать! Любовь матери способна на многое. Но она не может заставить мальчика полюбить ее дочь. А Матерь Божья может. Потому что она сама – Любовь!

Барский, Дорофеев и Чикомасов с изумлением следили за Джоном. Его лицо как-то странно осветилось, и в то же время организм его сотрясала какая-то боль. Она рвалась наружу и не находила выхода.

– Среди протестантов, – рассуждал он, – самое прекрасное – это коллективное доверие. Если негры в Америке обожают свой рэп, почему бы в негритянских кварталах не плясать во время службы? Как это красиво, когда они поют и пляшут в белых одеждах вместе с белой сестрой милосердия! В протестантизме трогает смесь ребячества и ответственности, да, ответственности, когда это касается общего дела!

– Вы говорите как убежденный протестант, – согласился Чикомасов. – Но что вам не нравится в православии, мой друг?

– А мне всё не нравится в вашем православии, – грубо ответил Половинкин. – И чем скорее вы поймете, что оказались в тупике, тем будет лучше для вас и… для всех.

– Кого всех?

– Всех! Русских и не русских.

– А вы разве не русский? – мягко уточнил Чикомасов.

– Стоп! – закричал Дорофеев. Он с видимым удовольствием слушал Джона и даже подпрыгивал на стуле. – Нечестный прием! Отказаться спорить с неотразимыми аргументами, схватить за грудки, дыхнуть перегаром и сказать: а ты сам-то, блин, русский или татарин?

– Я выпил не больше вашего, Сидор Пафнутьевич, – обиделся Чикомасов.

– Не называйте меня Пафнутьевичем!

– Я потому это спросил, – осторожно продолжал священник, – что всякая вера – дело сердечное. И ежели сердце не лежит, тогда, что ж, можно и по-вашему на вещи взглянуть. Миллионы каких-то существ окопались на одной пятой земной суши, говорят на тарабарском языке, водят хороводы вокруг дорогих могил, посыпают их крутыми яйцами и любят Пасху больше веселого Рождества. Поверьте, я очень понимаю, что можно и так на это посмотреть. Я сам когда-то так думал. Пока сердце не подскажет, ум ничего не решит.